Полковник Путало сидел на раскладном стульчике, широко расставив ноги в большущих, бутылками, сапогах, выставив вперед массивные, с человеческую голову, колени. Полы его длинной кавалерийской шинели тяжелыми складками, как постамент памятника, лежали на земляном полу. Не хватало шашки и маузера в деревянной коробке — и тогда бы полковник Путало был бы совершенной копией комиссара Путало, известного молодым офицерам по старым фотографиям из серии «Комиссары гражданской войны».
Лейтенанты смотрели на него, как на историческую реликвию, шагнувшую в их реальность из музейных витрин.
И полковник Матов, вглядываясь в их юные лица, видел лишь вот это — любопытство и восхищение телесной огромностью сидящего напротив человека. Быть может, они рассчитывали услышать от него тоже нечто необычное, а начальник политотдела произносил привычные для их уха слова, которые с небольшим изменением можно произносить и здесь, в полукилометре от немецких окопов, и за тысячи километров от передовой.
Сам полковник Путало верил в магию своих слов, но перед его мысленным взором стояли не эти юные лейтенанты, а совсем другие люди — люди из его молодости, которым и здесь плохо, и там нехорошо, и все так запутано, что сам черт ногу сломит, но не разберет, где правда, а где кривда, и только вот этот огромный комиссар с трубным голосом, такой же брат-солдат и вчерашний крестьянин, как и они сами, откуда-то знает, каким образом завтра же станет хорошо, стоит лишь выиграть вот этот, самый решительный и самый последний бой. Тех слушателей слова комиссара завораживали, потому что это были слова, которые они и сами могли бы произнести, если бы бог дал им такого голосу.
И полковник Путало, смешав в своем представлении людей из прошлого и настоящего, говорил об исторической миссии Красной армии и мировом пролетариате, освобождение которому несут эти мальчишки, об ответственности перед историей, народом, партией и Сталиным, и еще о многом таком, о чем они слыхали с детства, к чему привыкли, но что существовало как бы само по себе, совсем в другой жизни, а не в той, в какой жили они сами, и поэтому проходило мимо их сознания, не затрагивая души.
Трубному голосу полковника не хватало пространства. Голос его подавлял себя самого по каким-то акустическим законам архитектуры командного пункта: слова делались невнятными и монотонными, утомляли слух, и вскоре на лицах лейтенантов застыло каменное выражение скуки, скуки вежливой, почтительной, но не более того.
«Не то он им говорит, — с сожалением думал Матов, наблюдая за офицерами из затемненного угла. — Не то». Он попробовал представить этих мальчишек в другой обстановке, когда уже не будет войны, но из этого ничего не получилось. Еще подумалось, что, собственно, он ничего не выиграл, став военным. Эка невидаль — объездил всю страну! Разве в этом счастье! А что видел? Солдаты, солдаты и солдаты. И так ли уж плохо оставаться тем, кем есть или были твои родители: землепашцем, звероловом или рыбаком? Там, на Поморье, вольность и простор, а здесь…
И тут Матов с неожиданной для себя жалостью к этому огромному человеку вспомнил, что дочка комиссара Путало, известная московская красавица, с такими же, как у отца, раскосыми калмыцкими глазами, вернувшись из эвакуации, ведет в Москве разгульную жизнь, вовсе не беспокоясь об авторитете своего заслуженного отца; что на подмосковной даче, принадлежащей Путало, частенько собирается компания людей типа Воромеева и устраивает там пьяные оргии. Неужели ради этого водил в бой красные полки комиссар Путало? И почему его младший сын, отказавшись остаться в тылу, погиб в сорок втором под Сталинградом, прикрывая с остатками роты какую-то переправу, а старший протирает штаны в Москве по интендантскому ведомству?
Комиссар Путало не был трусом и ни своей жизни не жалел, ни чужой. Он и теперь на передовой бывает чаще, чем иной полковой политработник, будто пытаясь самому себе доказать нечто недоказуемое, нечто такое, что всякий раз требуется доказывать заново. Но так ли уж случайно все то, что произошло с комиссаром Путало и его семьей? Есть какая-то неумолимая закономерность, которая превращает вчерашнего поборника правды и справедливости в человека, который старается подменить их набором трескучих фраз. Неужели России снова понадобится провалиться в бездну, чтобы очнуться и начать все заново?
В это время к Матову тихонько протиснулся незнакомый подполковник, протянул ему руку и негромко представился:
— Задонов, Алексей Петрович, журналист. Мы вместе с вами в августе сорок первого выходили из окружения… Помните? Вы батальоном тогда еще командовали… А когда вышли, вы как-то сразу пропали из виду, да и у меня дела нашлись…
Матов вгляделся: да, действительно, перед ним стоял бывший интендант третьего ранга, которого они подобрали где-то юго-восточнее Смоленска. Матов вспомнил его лицо и руки, опухшие от комариных укусов, разодранные и опаленные огнем гимнастерку и штаны. Задонов предстал перед ним без головного убора, но со всеми знаками различия, что привлекло внимание Матова: многие командиры и политработники, оказавшись в окружении, срывали знаки различия и звезды на рукавах, офицерские габардиновые гимнастерки меняли на солдатские хлопчатобумажные. Еще ему понравилось, что Задонов не пытался выделиться из общей массы, и даже после предъявления своего журналистского удостоверения отказался сесть на одну из подвод, в которых везли раненых, весь путь проделал на своих двоих, и хотя в боях почти не участвовал, но вел себя вполне достойно, то есть за чужие спины не прятался, а не участвовал в боевых операциях исключительно потому, что сам понимал свою бесполезность в роли солдата. А потом в «Правде» был большой очерк о прорыве к своим отряда под командованием майора Матова, хороший рассказ о том, что было, хотя и несколько странноватый, как показалось самому Матову: то есть это был взгляд человека на прорыв и движение по тылам воинского подразделения, несколько отличающийся от взгляда командира этого подразделения. И Матов тогда решил, что со стороны виднее, вырезал статью и носил ее в своей планшетке.
Вспомнив все это, Матов радостно улыбнулся и крепко пожал Задонову руку.
— Как же, как же, — тихо говорил он, не отпуская руки журналиста. — Очень хорошо вас помню. Все как-то собирался с вами поговорить тогда, но, увы, времени не нашлось… Надеюсь, больше не попадали в подобные ситуации? — спросил, заглядывая в глаза Задонову.
Алексей Петрович тоже улыбнулся и осторожно высвободил свою руку из железных пальцев полковника.
— Еще раза два был близок к этому, но бог, как говорится, миловал. — И добавил: — А я вас, Николай Анатольевич, видел в Москве, в Генштабе… Не помните? У генерала Угланова. В начале сорок третьего… Впрочем, нас там было несколько человек, и я в
