— Нет, отчего же, я вас заметил и даже собирался к вам подойти. И встречу с журналистами помню хорошо: это была первая такая встреча у нас в Генштабе. Но до конца мне там присутствовать не довелось: вызвали по срочному делу.
Голос полковника Путало громыхал в тесном помещении, мешая им разговаривать.
— Скажите, а что это за офицеры и что такое штурмовой батальон? — спросил Задонов. — Надеюсь, это не такая уж тайна?
— Разумеется, нет, — так же тихо ответил Матов. — Бывшие военнопленные, в основном бывшие офицеры Красной армии. Есть и рядовые. Сегодня утром они пойдут в атаку по новой методе — непосредственно за огненным валом.
— А-а, да-да! Я что-то такое слыхал еще во время летнего наступления генерала Рокоссовского! — рассеянно покивал головой Алексей Петрович, вглядываясь в лица молодых офицеров. Спросил: — А что генерал Угланов? Все еще в Генштабе?
— Нет, он на Дальнем Востоке, — ответил Матов полушепотом. И уточнил: — В Чите…
И тут вздрогнул пол под ногами, с потолка посыпалась земля, совсем рядом один за другим прогромыхало несколько взрывов, небольшая пауза и… заухало со всех сторон, загромыхало. Все зашевелились, будто очнувшись от сна, стали беспокойно озираться и прислушиваться, поглядывать в нетерпении на полковника Путало. Да и тот, сбившись с потока слов, вдруг заговорил по-домашнему, нормальным человеческим голосом:
— Что, страшновато, сынки? Ничего, это фриц сам со страху великого шумом себя успокаивает. Чуют вражины, что конец им приходит, вот и трепыхаются.
Лейтенанты заулыбались: нет, какой там страх? — не впервой.
Матов, воспользовавшись паузой, выступил из полумрака, обратился к начальнику политотдела:
— Батальон еще не размещен на ночь, товарищ полковник. Разрешите отпустить офицеров?
Путало поднялся, почти коснувшись макушкой перекрытия.
— Ну, счастливо вам, сынки! Бейте фрица в хвост и в гриву, не давайте ему опомниться, как бивали мы в гражданскую войну всякую белогвардейскую сволочь. Удачи вам, сынки! Удачи!
Первым покинул КП майор Леваков, за ним гурьбой вывалились остальные, хотя обстрел еще продолжался.
Задержался лишь капитан Моторин. Он решительно подошел к начальнику политотдела, вытянулся, вскинул голову, прижал руки к бедрам, словно поддерживал сползающие под шинелью штаны, громко, как на плацу, выкрикнул:
— Разрешите обратиться, товарищ полковник!
— Слушаю вас, капитан.
— Капитан Моторин, заместитель командира двадцать третьего отдельного стрелкового штурмового батальона по политической части! — со смаком выкрикнул Моторин, и длинное, узкое лицо его с близко поставленными глазами побагровело от усердия. — Докладываю вам, товарищ начальник политотдела: батальон к бою готов! настроение личного состава бодрое! боевое! задача на завтрашний день доведена до каждого бойца лично! батальон выполнит любое задание командования и товарища Сталина!
Выкрикнув все это прямо в лицо полковнику Путало, капитан Моторин замер и даже затаил дыхание, глядя снизу вверх преданными, широко распахнутыми глазами.
— Это хорошо, это хорошо, что до каждого лично, — обрадованно загудел Путало и протянул Моторину свою огромную — со сковороду — ладонь. — Слово партии для наших бойцов важнее патронов и гранат. В гражданскую с одними штыками, голые, босые, голодные ходили на беляков — и только пух и перья, так сказать, от них летели. А их чет-тырнадцать государств!.. — погрозил Путало кому-то толстым пальцем, — … кормило, одевало и вооружало! А? А все потому, что умели донести, как говорится, до каждого красноармейца партийное слово, идеи Маркса, Ленина, Сталина. Быть политработником — большая часть и ответственность, и я рад, что вы это понимаете по-большевистски… — И вдруг склонился и голосом будничным и подозрительным: — Надеюсь, партийное и комсомольское собрание перед боем провели?
— Так точно, товарищ полковник! Лично провели! — не моргнув глазом, соврал Моторин, даже не задумываясь над тем, что имел в виду Путало: собрание только офицеров или же всего батальона, в котором не было ни коммунистов, ни комсомольцев.
— Прекрасно, капитан, прекрасно! Бой — явление коллективное, и сплочение коллектива на это, так сказать, явление, является, как учит нас товарищ Сталин, первоосновой тактики и стратегии политорганов в действующей армии… — И полковник Путало, найдя в капитане внимательного и подобострастного слушателя, еще с полчаса развивал мысль о благотворном влиянии партийного слова. Он замолчал лишь тогда, когда немцы прекратили артобстрел, пожал всем руки и покинул командный пункт дивизии, сопровождаемый полудюжиной молодцеватых капитанов и майоров, которые служили в политотделе армии и которых он постоянно таскал за собой.
Задонов задержался, спросил у полковника Матова:
— Николай Анатольевич, вы не будете возражать, если я останусь на вашем КП? Мешать я вам не стану, разговорами докучать не буду. Можете считать, что меня здесь нет.
— Пожалуйста, Алексей Петрович. Я распоряжусь, чтобы вам выделили угол и поставили туда раскладушку: успеете соснуть часика два-три.
— С удовольствием.
И действительно, минут через пятнадцать Алексей Петрович уже крепко спал в темном углу, с улыбкой представив себе, как кинется искать его полковник Путало, который отличался тем, что, пригласив с собой какого-нибудь журналиста, тут же об этом журналисте забывал начисто, а вспоминал о нем только тогда, когда перед этим журналистом надо было покрасоваться.
Рядом с раскладушкой Алексея Петровича попискивала и потрескивала рация, из черноты ночи доносился печальный женский голосок, будто всеми покинутый, о чем-то молящий, кого-то разыскивающий в необъятной пустоте:
— Сосна-два! Сосна-два! Я Береза-один! Как слышишь меня? Прием.
— Я Сосна-два. Слышу тебя хорошо. Слышу хорошо… — сонным и равнодушным голосом отвечал радист.
И Алексей Петрович видел во сне, как в пустынном Космосе, заслышав равнодушный голос Сосны-два, плачет всеми покинутая Береза-один, плачет горючими слезами. И ему самому хотелось плакать и непременно оказаться рядом с Березой-один, чтобы растопить ее неутешное горе. И он порывался к ней всем своим существом, но Береза-один не становилась от этого ближе. И чудилось ему, что Береза-один — это Татьяна Валентиновна, которая время от времени сопровождает его во сне, но почему-то не вспоминается наяву.
От Татьяны Валентиновны Задонов получил лишь одно письмо, написанное в мае сорок третьего и дожидавшееся его дома. Письмо это переслал ему на фронт с оказией племянник Николай, с припиской, в которой просил его извинить за то, что не сделал этого раньше. Из письма Алексей Петрович вывел, что Татьяна Валентиновна, закончив курсы радистов, была направлена в действующую армию, что у нее все хорошо, что она получила — с оказией же и с большой задержкой — два его письма, но не могла ответить по причине отсутствия почтовой связи. Именно из этого Алексей Петрович и вывел, что отсутствовать таковая связь может лишь там, где ее не может быть, а не может ее быть за линией фронта. Она написала, — правда, как бы между прочим, — что встретила в отряде человека (при этом слово отряд было зачеркнуто, но не очень), который значит для нее так много, как не значил до этого
