Оттянув затвор зубами, Красников огляделся в последний раз.
За лесом, за рокадой, продолжала настойчиво стрелять немецкая артиллерия, и над головой, вспарывая воздух, неслись и неслись в сторону передовой начиненные злобой и ненавистью немецкие снаряды. Над полем же стелилась тонкая дымка — то ли от сгоревшего пороха, то ли это поднимался предутренний туман. Скорее всего, это был все-таки туман, потому что и прошлый раз под утро было то же самое, из-за тумана даже отложили атаку.
За спиной Красникова стоял грохот боя, и он именно стоял — никуда не двигался, топтался на одном месте. В этом грохоте уже нельзя было различить отдельные выстрелы и взрывы, там перемалывались наши и немцы, и пока не перемелется примерно равное количество, бой не сдвинется с этой мертвой точки. Не было никакого смысла оглядываться назад, но Красников оглянулся и ничего не увидел — лишь мерцание то красного, то белого света, которое то стремительно перемещалось, то топталось на одном месте. Он отвернулся: пути назад у него не было.
И вот, все решив для себя в этой жизни, он вздохнул с облегчением и, приставив пистолет к виску, вскинул голову и… и увидел немца.
Глава 25
Немец стоял на одном месте и раскачивался из стороны в сторону. До пояса немца поглощал туман, а выше пояса он виден был очень хорошо. Минуту назад его там не было. По-видимому, он был ранен или контужен, поднялся на ноги, пока Красников оглядывался.
Едва Красников увидел этого немца, как тут же решил, что он должен его убить. Пока еще рука держит пистолет. Потому что… Как же так: он, Красников, уйдет из жизни, а немец останется жить? Несправедливо. Немца вылечат, и он снова придет сюда убивать. А потом, когда война закончится, этот недобитый фриц станет рассказывать, как у него на глазах застрелился русский офицер… разумеется, от страха перед ним, перед немцем. И еще он наплодит немецких детей, а от Красникова на этом свете ничего не останется… И Ольга Урюпина выйдет замуж, и у нее тоже родятся дети, а о нем все забудут. И вообще: пока он жив, он должен убивать этих гадов, чтобы никто не смел подумать, что он струсил и… Тем более что в пистолете у него целых восемь патронов.
Красников медленно и тяжело поднялся с колен на ноги и некоторое время стоял, как и немец, раскачиваясь, преодолевая головокружение, потом пошел к немцу, осторожно переставляя ноги, будто шел по льду и опасался поскользнуться. Он шел и чувствовал, как из раны под ключицей толчками выходит кровь. Машинально поднял руку с пистолетом и прижал к ране поверх шинели. Кружилась голова, подламывались в коленях ноги…
Немец стоял к нему боком и то ли пытался снять каску, то ли, наоборот, застегнуть ремешок под подбородком. И что-то бормотал. Красникову даже показалось, что он разбирает отдельные слова, хотя это было невозможно из-за грохота близкого боя. Он подошел к немцу шагов на пять и остановился, не зная, что делать: стрелять в него, как в какой-нибудь чурбан, было почему-то неловко, даже стыдно. Может, окликнуть?
И тут немец вдруг сам повернулся лицом к Красникову, перестал качаться и бормотать, медленно опустил руки и спросил:
— Вер ист да?
Красников скорее по губам догадался, чем расслышал его вопрос. Некоторое время он рассматривал немца. Тому было, пожалуй, лет сорок, худощав, лицо обросло двух-трехдневной щетиной, очень густой и черной, глаза скрывала надвинутая на лоб каска. Немец как немец, каких Красников перевидал уже сотни. Он сделал еще шаг к нему и ответил — не немцу, а, скорее, самому себе:
— Лейтенант Красников, — ответил с насмешкой над собой, над немцем и еще неизвестно над чем или кем, продолжая прижимать пистолет к плечу.
Вряд ли немец понял его, но покивал головой и, похоже, несколько раз повторил одно и то же:
— Гут, русс Иван. Гут.
А сам в это время шарил руками у себя на поясе в поисках оружия. Потом наклонился и, не спуская с Красникова глаз, стал шарить у себя под ногами. Красников видел, что он ищет автомат, который лежит на снегу позади немца. Ремень у автомата оборван с одной стороны и похож на змею, пытающуюся проглотить слишком большую добычу.
Было что-то в этой суете, с какой немец пытался отыскать свое оружие, чтобы защититься от Красникова, — было что-то в этой суете жалкое и бессмысленное. Очутись Красников на месте этого немца, он бы не стал, как ему в эту минуту казалось, унижаться перед врагом, а просто кинулся бы на него, а там что бог даст. Кажется, и немец понял всю бесплодность своих поисков под дулом пистолета, выпрямился и крикнул:
— Нихт шиссен, Иван! Нихт шиссен! Хитлер капут!
Немец цеплялся за жизнь точно так же, как совсем недавно цеплялся за нее сам Красников, и так же не отдавал отчета в своих поступках. Он уже стоял к Красникову лицом, и тот увидел на левой стороне его лица кровь, стекающую из-под каски. Может, Красников же и ранил его, отстреливаясь из автомата.
И тут лязгнула сталь, немец что-то крикнул, подался вперед, Красников отвернул чуть кисть руки с пистолетом и выстрелил. Лицо немца исказила гримаса боли, он боднул воздух головой в рогатой каске, медленно стал клониться вперед, будто все еще пытаясь достать Красникова, и упал ничком, как подрубленное дерево.
«Ну, вот и все», — произнес Красников, но удовлетворения не почувствовал.
Он оглянулся по сторонам, будто ища, кого бы убить еще, но поле, куда доставал его взгляд, не подавало ни малейших признаков жизни. И все же что-то еще ему надо было сделать: силы в себе чувствовал, их будто бы даже прибавилось. Ему уже не хотелось умирать, хотя он и не пришел к тому, чтобы отменить свое решение покончить счеты с жизнью. В конце концов, у него еще есть время. Тем более что никто не снимал с него ответственности за свою роту. Может, кто-то остался в живых, кому-то требуется его помощь. Может, Ольге Урюпиной. Не бывает так, чтобы погибли все сразу. В своей долгой войне такого Красников припомнить не мог. Ведь сам-то он жив, следовательно, могли и другие…
Он сунул пистолет в кобуру, достал из заднего кармана брюк браунинг и положил в карман шинели. Затем заправил под ремень правую руку и сразу же
