О немце, только что убитом им, Красников успел позабыть.
Вернувшись на место, где его ранили и где лежал его автомат, Красников еще раз огляделся. Ну да, Ольга должна быть где-то справа. Значит, надо идти туда.
Через несколько шагов Красников наткнулся на Федорова. Бывший старший лейтенант-пограничник лежал на спине и широко раскрытыми глазами, в которых застыли две мерцающие точки, смотрел в серое небо. Грудь его была прострелена автоматной очередью — раненого, его добили в упор. Красников опустился перед ним на колени и аккуратно закрыл глаза своему связному.
Не запоет больше Федоров своим чистым высоким голосом и не потянется за ним в звенящие выси хор разомлевших голосов. Нет больше ни запевалы, ни хора. Нету… «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда…» Только не найдет жена Федорова себе другого: погибла с годовалым сынишкой на границе в первые же минуты войны…
Еще дальше лежал бывший капитан-артиллерист Евсеев. Тот самый Евсеев, который позавчера так мастерски бил немецкие танки из немецкого же орудия. В ушах Красникова все еще звучали разбегающиеся по флангам голоса: «Евсеев! Где капитан Евсеев?» Вот он капитан Евсеев. Лежит, обхватив землю руками, прижавшись к ней щекой.
Капитана, судя по всему, сразили первые же выстрелы, и он, как бежал к лесу, так с маху и грохнулся оземь. Придут похоронщики, поднимут капитана Евсеева за руки, за ноги, положат на телегу, и повезут его понурые клячи обозные, может, к той деревне, до которой не добежал батальон. Там, возле околицы, опустят его в большую яму вместе с другими, вместе с Федоровым, вместе, быть может, с самим лейтенантом Красниковым. Поставят там деревянную пирамидку с красной звездой, вырезанной из жести, напишут, что здесь похоронены бойцы Красной армии, а надо бы написать: «Здесь похоронен 23-й отдельный штурмовой стрелковый батальон, который до конца исполнил свой долг».
Не стыдясь — некого было стыдиться — Красников вытер рукавом шинели глаза и по-детски всхлипнул.
Еще дальше лежало нечто, напоминающее, что это совсем недавно было человеком: гусеница немецкого танка прошла по всему телу от головы до ног и превратила человека в кровавое месиво. Даже предположить было трудно, кем был этот человек всего полчаса назад. Для Пивоварова он несколько коротковат, Гаврилов будто бы бежал подальше. Может, майор Зарецкий?
Красников постоял немного над останками солдата своей роты и побрел дальше.
Светало. Серый рассвет неспешно проявлял складки земли, черные ямы воронок, деревья близкого леса…
Да, лес находился совсем рядом, не далее двухсот метров; наверняка там были немцы: минометчики, связисты, санитары — мало ли кто, но лейтенанта Красникова это ничуть не беспокоило. За всю войну в нем ни разу не возникало такого безразличия к собственной жизни. Он чувствовал себя старым, изношенным, смертельно усталым человеком, которому нечего делать на этой холодной земле, где не осталось ни одного живого человека. Даже странно, что несколько минут назад он пластом лежал в канаве, боясь шевельнуться. Теперь он хотел, чтобы снова появились немцы, потому что… Ну, найдут его наши, глянут: сам застрелился, значит, струсил, смалодушничал — и кто-то презрительно скривит губы. Тот же Кривоносов. А что подумает о нем полковник Матов? Нет, смерть должна быть оправдана. Умереть в бою — другое дело. А еще ему надо найти Ольгу.
Лейтенант Красников никого не винил за то, что случилось с его ротой, с батальоном. Даже если, — а он в этом ни на минуту не усомнился, — их специально послали в атаку, чтобы вызвать на себя огонь немцев, чтобы дернуть тигра за хвост и умереть, — даже если только для этого, то виноваты в этом не те, кто послал их на смерть, а виновата война.
Правда, получается странная вещь, будто всех этих бывших офицеров собрали вместе и подготовили только для того, чтобы руками немцев…
Красников содрогнулся от одной только мысли, оттого, что она, эта невозможная мысль, пришла ему в голову, и с негодованием на самого себя отбросил ее. Он мог бы привести десятки примеров таких или похожих атак, в которых участвовал сам или видел их со стороны, когда роты, батальоны и целые полки атаковали противника, почти ничего не зная о нем, без поддержки артиллерии, танков и авиации, и от этих рот, батальонов и полков оставались рожки да ножки. Нет, не то чтобы такие атаки считались нормальными, но и ненормальными не считались тоже. Чаще всего можно было и не пороть горячку, да и какой-нибудь клочок земли или развалины не стоили того, чтобы платить за них такую цену, но командованию видней, что и когда атаковать, и если каждый лейтенант начнет обсуждать да подвергать сомнению приказы командования, то это уже не армия и победы такой армии не видать, как своих ушей…
Но все-таки, как не крути, а противник частенько давал поводы для сравнений, заставлял задумываться. Скажем, немцы редко атаковали вслепую. Бывало, наткнется их авангард или разведка на наши позиции, тут же откатятся, и начинают они тыкаться то там, то здесь в поисках слабинки в нашей обороне, а найдя такую слабинку, не лезут очертя голову, а прежде проутюжат авиацией, артиллерией, а уж только потом… И если первая атака захлебнулась, то будут утюжить еще и еще, с землей все смешают, с грязью, будто нормы у них какие-то существуют, и пока эти нормы не выполнят…
И вот еще что странно: сидит, бывало, наш солдат под этой утюжкой, оглохший и ослепший, и с искренним изумлением скажет вдруг: «И скажи на милость, не жалко им бомб и снарядов. Этакую прорвищу на нас высыпали, извели, можно сказать». И лейтенант Красников, выковыривая из уха комочек земли, мысленно с ним соглашался, с этим солдатом. И не потому, что жизнь свою ценил дешевле бомбы или снаряда, а потому что так повелось бог знает откуда.
Или вот ходит немец по своей стороне и не очень-то опасается за свою шкуру. Кто-нибудь скажет, озлясь: «Вот гады — до чего обнаглели!» А если не выдержит и начнет стрелять, то из штаба батальона звонок: «Чего палите? Патроны лишние завелись?» Оно и верно: с патронами всегда было туговато. Даже и в последнее время — то есть патроны, то нету. Но стоит нашему солдату высунуться где-нибудь, так если его снайпер не снимет, то немцы не только патронов, но и снарядов и мин не пожалеют, чтобы этого солдата — одного-то всего! — спровадить на тот свет.
Так на то они и немцы,
