Ни песен больше нет, ни трав в лугах зеленых.
Скелеты белые деревьев оголенных,
Как будто призраки, стоят во мгле ночной.
Спешит луна пройти безоблачным простором,
И кажется — самой ей холодно сейчас.
Громадна и бледна, бежит она от нас,
Пустынные снега обводит мертвым взором.
Холодные лучи на землю шлет она,
Нездешний свет струит, печальна и сурова;
И бледным отблеском сиянья неживого
Равнина снежная в ночи озарена.
Морозный вихрь летит, несется по аллеям.
Как птичкам ночь страшна дыханьем ледяным!
И нет убежища, не отдыхать в тепле им, —
Замерзли бедные, вздремнуть так трудно им!
Они дрожат среди ветвей оледенелых.
Нигде защиты нет, и сон к ним не идет.
Их беспокойный взгляд в просторах бродит белых…
И до рассвета ждут, что смерть к ним снизойдет.
ЛЮБОВНОЕ ПОСЛАНЬЕ
В ТЮИЛЬРИЙСКОМ ПАРКЕ
Ко мне, дитя, чью мать люблю любовью жаркой!
Пришла она взглянуть, как здесь играешь ты!
Бледна, а волосы при звездах светят ярко,
Как отражение несбыточной мечты.
Ко мне, дитя, ко мне! Дай голубые глазки,
Дай локоны свои и губки дай скорей, —
Заставлю их нести я бремя жаркой ласки!
Когда же вечером ты возвратишься к ней,
Когда ты кинешься на грудь к своей родимой, —
Повеет жар с твоих кудрей, и детский рот
Каким-то пламенем уста Ей обожжет,
Какой-то нежностью любви неодолимой!
На локонах твоих мой поцелуй найдя,
Услыша зов любви и, зову повинуясь,
Промолвит так она, смущаясь и волнуясь:
«Что ощутила я на лбу твоем, дитя?..»
НА БЕРЕГУ[627]
I
На прачечном плоту лежал тяжелый зной.
Дремали селезни, нажравшись до отвала.
Весь воздух раскалив, горящей желтизной
Жара, как пламенем, деревья заливала.
Я, разморенный, лег на берегу реки;
Там стирка шла. В воде вскипали хлопья мыла,
Бежали пузыри, проворны и легки,
И жирная вода их длинный след хранила.
И я уж засыпал, разнежась на траве,
Но вдруг в сиянье дня, в палящем зное лета
Явилась девушка, свежа, легко одета,
Рукою поднятой держа на голове
Огромный тюк белья, шагая быстро, бодро, —
Был гибок стройный стан, плотны и мощны бедра;
Колеблясь на ходу, но вся пряма, стройна,
Венерой мраморной приблизилась она,
Потом прошла на плот по узкому настилу…
И я пошел за ней, поднявшись через силу.
Устроясь на краю, она свой грузный тюк
Швырнула в чан с водой одним движеньем рук.
Под блузой легкою сквозили формы смело.
Она пришла сюда стирать свое белье,
И при движениях под платьем у нее,
Как в полной наготе, обозначалось тело —
Бедро, тугая грудь, спина иль крепкий зад;
Хоть зной ужасен был, работа не тянулась;
Но скоро девушка устала, разогнулась
И в пышной прелести откинулась назад.
Под солнцем яростным, треща, рассохлись бревна, —
Чтоб воздуху глотнуть, как бы раскрыв нутро.
Дышали женщины натужно и неровно,
От пота на телах сверкало серебро.
На бронзовых щеках почуяв пламень смуглый,
Бесстыдница в упор взглянула на меня
И расстегнулась вдруг… Заманчиво округлы,
Задорно глядя врозь, блистая и дразня,
Две груди выплыли, она же с новым жаром
Схватила свой валек; и, нежны, как цветки,
Под мерный стук валька, танцуя в такт ударам,
Чуть розоватые запрыгали соски.
О, эти два холма! Как горна полыханье,
Меня бросало в жар их нежное дыханье,
Меня безжалостно по сердцу бил валек!
Насмешки полный взгляд отталкивал и влек,
А тело влажное, сверкая белизною,
К лобзаньям звало рот, приманивало взор.
Я, оробев, молчал. Но, сжалясь надо мною,
Плутовка первая вступила в разговор.
Я слушал речь ее, но слышал только звуки,
Я страстно пожирал глазами эту грудь,
Я силился в разрез поглубже заглянуть,
Пылал и холодел, испытывая муки.
Она пошла, шепнув: «Когда настанет ночь,
Я буду ждать тебя за рощей у оврага!»
И все ушло за ней, вся жизнь умчалась прочь,
Как испаряется предутренняя влага.
Но все ж я ликовал; волнуя и пьяня,
В моей душе любовь, как бездна, разверзалась;
Уже бледнел и гас прощальный отблеск дня,
И ночь грядущая зарею мне казалась!
II
Когда я подходил, она стояла там.
Я кинулся, упал без слов к ее ногам,
Обвил ее, привлек, лаская грудь рукою;
Внезапно вырвавшись, помчалась прочь она
По лугу, где лила молочный свет луна,
Но зацепилась вдруг за низкий куст ногою,
И я догнал ее, и жадно к ней приник,
И стиснул гибкий стан, и, хищный, опьянелый,
Унес ее к реке, в береговой тростник…
Она, кого я знал бесстыдной, наглой, смелой,
Дрожа, заплакала, испуганна, бледна;
Меж тем моя душа была опьянена
Той силой, что ее бессилье источало.
Кто может разгадать волшебное начало,
Кипящее в мужской крови в любовный час?
От месяца легло сияние на нас.
Лягушки в камышах, о чем-то споря бурно,
На сотню голосов шумиху завели.
Проснулся перепел и закричал вдали;
И, словно первый звук любовного ноктюрна,
Пустила птица трель — еще неясный зов.
А воздух полон был истомы, упоенья,
Лобзаний, шепота, призывного томленья,
И неги чувственной, и страстных голосов,
Перекликавшихся и певших в хоре дружном.
Я чуял эту страсть и в знойном ветре южном,
И думал: «Сколько нас в часы июньских чар,
Животных и людей, которых ночью жгучей
На поиски повлек неутолимый жар
И, тело к телу, сплел инстинкт любви могучий!»
И я хотел их слить в себе, в себе одном.
Она дрожала вся; я воспаленным ртом
Прильнул к ее рукам, струившим ароматы, —
То запах тмина был, живой бальзам полей;
У девственной груди был привкус горьковатый, —
Таков миндаль и лавр, иль таково, верней,
Парное молоко козы высокогорной;
Я силой губы взял, смеясь над непокорной,
И долгий поцелуй как вечность долог был,
Он сплел в одно тела, он слил их бурный пыл.
Откинувшись, она хрипела в страсти жадной,
А грудь стесненная, под лаской беспощадной,
С глухими стонами вздымалась тяжело.
Была в огне щека, и взор заволокло.
В безумии слились желанья, губы, стоны,
Затем ночную тишь, нарушив сельский сон,
Прорезал крик любви, так страшен, так силен
Что жабы, онемев, попрятались в затоны,
Сова шарахнулась и перепел умолк;
И вдруг в растерянном безмолвии вселенной
Донесся по ветру и замер зов мгновенный:
С глухой угрозою провыл три раза волк.
Рассвет прогнал ее. А я побрел в просторы,
Где чуял плоть ее в дыхании полей;
Как якорь, брошенный на дно души моей,
Меня в плену теперь держали эти взоры.
Плоть сочетала нас, и тщетен был побег:
Так сковывает цепь двух каторжан навек.
III
Затем пять месяцев подряд, не уставая,
С ней, томно-чувственной, бездумной, у реки
Делили мы восторг, укрывшись в тростники;
Постелью нам была трава береговая.
И утром, новый жар не в силах превозмочь,
Еще истомлены огнем ночных лобзаний,
Когда в лучах зари пел жаворонок ранний,
Уже грустили мы, что не приходит ночь.
То забывали мы, что день настанет скоро,
И заставала нас в объятиях Аврора,
Мы шли, спеша пройти залитый солнцем луг,
Взор погрузив во взор, не расплетая рук.
Я видел, как стволы краснеют, словно раны.
Как золото зари ложится на поляны, —
И я не понимал, что солнце надо мной,
И думал, ослеплен лучами огневыми,
Что это взор ее струит палящий зной.
Она работать шла с подругами своими;
Желанья полн, я брел за нею в стороне;
Быть рядом — это все, чего хотелось мне.
Я прирастал к земле, любуясь пышным телом;
Моя любовь была моей тюрьмой с тех пор,
Как этот гибкий стан замкнул мой кругозор.
А пояс платья стал моих надежд пределом.
Я терпеливо ждал, едва смиряя кровь,
Покуда общий смех не отвлекал вниманья;
Я наклонялся к ней… Мгновенное лобзанье…
И,
