Порой, покинув плот, шалунья взором жадным
Звала меня прилечь на поле виноградном
Иль уводила в сад. И, лежа там в кустах,
Мы на любовь зверей, смеясь, глядели с нею:
Две бабочки неслись на четырех крылах,
Двойной нелепый жук переползал аллею.
Она брала лесных любовников с земли
И целовала их. Две птички в упоенье
Порхнули и сплелись. Но их совокупленье
Нас не смутило, нет! — Мы, вторя им, легли.
Когда в вечерний час, желанием измучен,
Я замечал, бродя вблизи речных излучин,
Как движется она меж стройных тополей,
На властный зов любви спеша из темной дали,
Будя лучи луны, что безмятежно спали
Среди немых кустов и дремлющих аллей, —
Я вспоминал тогда о женщинах восточных,
О девах библии в их древней красоте,
Безудержных в любви, прелестных и порочных,
Подобных ангелам в вечерней темноте.
IV
Усталый, задремал хозяин у порога,
И прачечная — днем! — уже пуста была.
От почвы пар валил, как от спины вола
В полдневную жару. Но чувств моих тревога,
Но жар сердечный был сильней, чем жар дневной.
Все звуки умертвив, царил палящий зной:
Лишь пьяный смех порой, да говор из лачуги,
Да где-то, капая, незримая вода
С челна, как терпкий пот, стекала иногда.
И углем рдеющим был рот моей подруги.
Как пламень, поцелуй вдруг вспыхивал и гас, —
Так из костра летят горящих брызг каскады, —
И бешенство любви испепеляло нас.
Все замерло вокруг, лишь прыгали цикады,
И — солнечный народ! — от зноя все смелей
Трещали, как костер, средь выжженных полей.
Безмолвны, взор во взор, тела сплетая страстно,
С лиловой синевой вкруг воспаленных глаз,
Мы в нашей бледности теперь читали ясно,
Что пагубной, как смерть, любовь была для нас,
Что в нашей страсти жизнь из тела уходила:
И распрощались мы и поклялись с тоской,
Что уж не встретимся под вечер над рекой.
Но нет, в обычный час неведомая сила
Вновь погнала меня — едва померкнул свет —
Изведать, возвратить тот сладострастный бред,
Пылая, вспоминать восторг соединений,
Лежать на ложе том, мечту свою дразня.
И что ж? Придя в приют минувших упоений,
Я увидал ее: она ждала меня.
С тех пор, сжигаемы палящей лихорадкой,
Мы жар губительный торопим с дрожью сладкой.
Пускай приходит смерть, — всесильная любовь
В объятья нас влечет, воспламеняя кровь.
Не целомудренно мы любим, не пугливо.
Тем ярче наша страсть, чем жребий наш страшней.
Мы призываем смерть, меняя торопливо
На ласки бурные остаток наших дней.
И мы безмолвствуем. Для этих упоений
Есть только крик любви — призывный клич оленей.
На теле я храню скользящий трепет рук;
Желаньем терпким полн, алкаю новых мук.
И если жаждет рот — он жаждет губ горящих;
В слияньях, чей огонь, как бой, смертелен был,
Угасла мощь моя, питая страстный пыл;
Обуглилась трава на ложе ласк пьянящих.
И там, где до зари сплетали мы тела,
На землю голую от них печать легла.
Когда-нибудь в траве, куда нас пламень бросил,
Нас, мертвых, подберут и кинут в утлый челн,
И вдаль мы поплывем под мерный говор волн,
Целуясь вновь и вновь при содроганьях весел.
И в яму вышвырнут любовников тела,
Которых смерть в грехе из жизни унесла.
Но если тень встает из замогильной сени,
Мы будем приходить к реке в вечерний час,
И селянин, крестясь при виде наших теней,
Помянет прошлое, проводит взглядом нас
И молвит перед тем, как завалиться в спячку:
«Умерший от любви все любит свою прачку!»
ДИКИЕ ГУСИ
Безмолвие. Умолк тревожный птичий грай,
Лежит, в снега одет, под небом мертвый край,
Одни лишь вороны все рыщут за добычей,
Пятная белизну и в снег вонзая клюв.
Но возникают вдруг под серым небом кличи;
И близятся они: то, шеи протянув,
Несутся гуси вдаль, летят вперед стрелою;
Безумен их полет над тихой зимней мглою,
И крылья воздух рвут, трепещут и свистят.
Ведет паломников вожак за лес и горы,
За дальние моря, за дымные просторы,
И криком изредка подбодрит он отряд,
Когда, уставшая, полет замедлит стая.
Двойною лентой вдаль уходит караван,
И, треугольником просторы рассекая,
Со странным криком он несется сквозь туман.
А братья пленные влекутся по равнине
Враскачку, медленно, как в море корабли;
Пасет ребенок их — в тряпье, от стужи синий;
И скованы они всем холодом земли.
Им слышен зычный клич летящей в небе стаи,
И, головы подняв, они кидают взгляд
В пространства вольные, — и, над землей взлетая,
Подняться пленники до облаков хотят.
Но тщетно воздух бьют беспомощные крылья —
Им не подняться ввысь, невольникам снегов,
И смутно чувствуют они в своем бессилье,
Что будит их сердца свободы первый зов
И страсть к скитаниям, влекущая их к югу!
И, жалкие, бредут среди снегов, одни,
И в небо горестный кидают стон они —
Свободным братьям вслед, летящим через вьюгу!
ОТКРЫТИЕ
Я был дитя. Доспехи я любил,
Сражений гул, кровавые невзгоды
И рыцарей, чей благородный пыл
Водил полки в крестовые походы.
Пред Ричардом был ниц я пасть готов, —
Он сердце заставлял восторгом биться,
Когда колье из вражеских голов
Победно нес он, царственный убийца.
Цвета я принял Дамы-Красоты,
И, действуя, как палашом, лозою,
Я выходил войною на цветы
И почкам и бутонам был грозою.
Под вольным ветром старая скамья
Воздвиглась для меня подобно трону,
И презирал царей кичливых я, —
Я из ветвей зеленых сплел корону.
Так я, мечтательный, счастливый, жил.
Но вот пришла она. И, простодушный,
Я сердце ей и царство предложил,
И самый лучший замок мой воздушный.
Каштан над нею ветви распростер,
И я нашел в очах моей Прекрасной
Далекий мир, невиданный простор, —
И замер, очарованный, безгласный.
Зачем же для нее я навсегда
Забыл свои веселье и мечтанья?
Зачем взволнован был Колумб, когда
Он землю утром разглядел в тумане?
ПТИЦЕЛОВ
По лесу, по горке покатой,
Проходит Амур-птицелов,
Гуляет в лугах до заката,
А вечером, дома, богатый
Считает он в клетке улов.
Выходит он с тонкой бечевкой,
Пока еще в поле темно,
Силки расставляет он ловко,
Расставит и — для маскировки —
На землю кидает зерно.
Прижмется он к старой ограде
И в чащу густую скользнет…
Замрет у ручья он в засаде,
На жертву безжалостно глядя,
Боясь лишь, что птичку спугнет.
И в ландыши и в георгины
Он любит упрятать силки.
И видит он, как над долиной
Несутся к приманке лавиной
Синицы, щеглы, корольки.
Из ветки зеленой порою
Ловушку он сделать спешит;
С усмешкой лукавой и злою
Следит он за птичьей игрою,
За хитрой приманкой следит.
Беспечна, смела и проворна,
Слетает пичужка к земле.
Манят ее вкусные зерна,
Но только шагнет к ним задорно —
И вот ее лапка в петле.
От леса, от горки покатой
Уходит Амур-птицелов,
Уносит улов свой пернатый;
А к вечеру снова богатый
Сажает он в клетку улов.
ДЕД
Суровый, девяностолетний,
Был дед готов сойти во гроб.
И на подушках все заметней
Белел его недвижный лоб.
И, угасая, взором мутным
Повел — и тихо молвил он,
И голос хриплым был и смутным,
Как в дальней чаще ветра стон:
«То греза иль воспоминанье?
Я утро жизни вижу вновь,
Деревьев вижу трепетанье, —
И в жилах вновь струится кровь.
То греза иль воспоминанье?
Как быстротечно дней мельканье!
И помню я, и помню я,
Чем жизнь была полна моя…
Я молод был! Все помню я!
То греза иль воспоминанье?
Как бризу легкому — вода,
Так отвечал я на желанье
Сердечным трепетом всегда.
То греза иль воспоминанье —
Нас возносящее мечтанье?
И помню я, и помню я
Мощь, юность, радость бытия,
Любовь, любовь! Все помню я!
То греза иль воспоминанье?
Мне слышен шум прибрежных волн,
И горькой думой расставанья
Мой утомленный разум полн!
То
