И толщину свою он нес вперед спесиво.
Заплакали они. Но той же песней вдруг,
Что восемьдесят лет тому назад звучала,
Из чащи птичка им на слезы отвечала.
И в странном трепете воскресших нежных мук
Из глуби мертвых дней потоком неустанным
Жизнь снова пронеслась пред взором их туманным, —
Все счастье прежнее, пьянящий блеск очей,
Бред исступленных ласк, восторг былых ночей,
И пробужденья их — усталых, нежных, томных,
А после, вечером, мелькания теней,
И долгий поцелуй под сенью вязов темных,
И терпкий аромат склонившихся ветвей!
Но только лишь сердца наполнились до края
Воскресшей негою — бриз налетел, играя,
И старикам донес он леса аромат.
Трепещут груди их, и взоры вновь горят…
И пробужден в крови какой-то прежний трепет,
И тело вновь дрожит, и вновь — любовный лепет,
И руки вновь сплелись, и снова взор горит,
И зной забытых ласк опять сердца томит.
Но — вместо светлых лбов и лиц весенне-чистых,
Пригрезившихся им сквозь ряд годов лучистых,
Угасшей радостью томивших их сейчас, —
Два старческих лица глядели друг на друга
Застывшей маскою уродливых гримас!
Глаза прикрылись их. Нежданного испуга
На них, расслабленных, нахлынул темный вал,
Как смертная тоска!..
«Уйдем», — старик сказал.
Но не могли они подняться. Точно вкован
В сиденье каждый был, растерян и взволнован:
Ведь их родная сень так далека была.
Так были в тишине недвижны их тела,
Что каменным они казались изваяньем.
Но встали вдруг они и с горестным стенаньем
Пошли в обратный путь.
И, точно дождь, порой
По спинам холод полз струею ледяной,
Промозглой сыростью вступала в горло плесень,
Гнездившаяся здесь, в покое вековом,
И подземелья дух все леденил кругом.
Был скорбен мертвый груз забытых давних песен,
Томил он стариков, бродивших в полумгле,
И ноги дряхлые приковывал к земле.
V
Пружиной сломанной вдруг женщина упала;
Растерянный старик остался на ногах
И думал: «Может быть, она слегка устала,
Но встанет и пойдет?» Внезапно жуткий страх
Нахлынул на него неотвратимым шквалом.
С забытой силою схватил ее старик
И поднял за руки, и к ней, дрожа, приник —
Но тело жалкое висело грузом вялым.
Он слышал слабый хрип в ее груди — и вдруг
Он понял, что сейчас она испустит дух.
И он за помощью нелепыми прыжками
Куда-то поскакал, разметывая пыль, —
Привычной не было руки с ним, и костыль
Причудливыми вел несчастного путями.
И каждый вздох его звучал в тиши, как стон,
Колени дергались, и подгибались ноги,
Как будто захотел пройтись вприсядку он.
Наскакивал на ствол порой он по дороге, —
И, как мячом, играл деревьев черный строй
Несчастным стариком, — кощунственной игрой,
Его агонией себя увеселяя.
Уже он знал: конец борьбе. Изнемогая,
Как утопающий, издал он жалкий стон,
Лицом на землю пав в предсмертном содроганье.
И было горестно последнее стенанье,
И отвечал ему лишь дребезжащий звон, —
То колокол звучал, спокойный и унылый.
С вороньим карканьем сливался хриплый звук.
Потом умолкло все. Лежала тень вокруг,
Как камень, тяжела, безмолвна, как могила.
VI
Они лежали там. День угасал печальный.
Спускался тихий мрак завесой погребальной.
Они лежали там опавшею листвой,
Дрожа в конвульсиях последней лихорадки,
И трудно было б их найти во тьме ночной.
Зверьки из нор своих к ним подошли украдкой,
И видят — загражден ежевечерний путь, —
И в лица им одни пытались заглянуть,
Другие ж, робкие, все бегали подале.
И черви склизкие чрез них переползали,
И там, где жалкие лежали старики,
Кружилась мошкара и падали жуки.
Внезапно вздрогнул парк от грохота и гула.
И ливнем мрачные аллеи захлестнуло,
Струились бурных вод потоки по земле,
И с неба черного всю ночь неугомонно
Лил дождь на стариков, дрожавших в черной мгле.
Когда же разлилась заря по небосклону,
Нашли безжизненных, окоченелых их.
Два тела сморщенных лежали на дороге,
Промокшие насквозь, раскинувшие ноги,
Как выкинутые из темных бездн морских.
ПРОГУЛКА
в шестнадцать лет
Земля с улыбкою смотрела в небеса,
Сверкала на траве прозрачная роса,
И пел весь мир вокруг, и сердце тоже пело, —
И, спрятавшись в кустах, дрозд-пересмешник смело
Свистел. Быть может, он смеялся надо мной?
Родители у нас бранились меж собой,
С утра до вечера друг в друга брызжа ядом.
Она рвала цветы и шла со мною рядом.
На холм взобрался я и сел на ржавый мох
У ног ее. Всю даль теперь я видеть мог
До горизонта — вниз холма сбегали склоны.
Она сказала: «Вот гора и луг зеленый,
А там — бежит поток, а вон — навис обвал!»
Я видел лишь ее и глаз не отрывал!
И стала петь она. Чудесно пенье было,
Но возвратиться нам уж время наступило.
В лесу упавший вяз тропинку заградил.
Я бросился вперед и тонкий ствол схватил,
И в воздухе держал, подобно арке гибкой, —
И девушка прошла под деревом с улыбкой,
И, близости своей смущаясь в этот час,
Мы шли, потупив взгляд. Трава ласкала нас.
И замерли полей широкие просторы.
Лишь боязливые она бросала взоры.
В сердцах у нас тогда (так показалось мне)
Мечтанья новые роились в тишине.
И странные слова, что в горле замирали,
Сердца в вечерний час друг другу прошептали.
НЕПОЧТИТЕЛЬНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Не много знаю я, мадам, о вашем муже.
Уродлив он и толст, сутул, почти горбат.
Но чем законный муж противней, гаже, хуже,
Тем более тому любовник пылкий рад.
Я чувствую: ваш муж достаточно ничтожен,
Чтоб быть опасным нам; он слишком глуп и мал.
Лаская вас в тиши, я не был бы встревожен,
Когда бы возле нас его я увидал.
Так что ж мне до него? Но ваша мысль сегодня
Все с ним и лишь о нем, не знаю отчего.
И говорите вы про долг и власть господню,
Про голос совести… И все из-за него?!
Об этом ваша мысль? Ужели рождены вы —
Такая светлая, в чьем сердце страсти пыл —
И днем и по ночам дарить свои порывы
Ублюдку этому, что жизнь вам осквернил?
Ужели хоть на миг раскаянье вас гложет?
Макаке изменить — неужто грех большой?
Он евнух и душой и телом; он не может
Исполнить сладкий долг и род продолжить свой!
Взгляните ж на него, на крохотные глазки,
Как будто просверлил две дырки кто-нибудь!
Его конечности — как в параличной пляске!
Трясущийся живот, что давит жиром грудь,
Томит несчастного своей обузой тяжкой.
Чтоб не запачкалась за завтраком рубашка,
Салфетку тщательно на шею вяжет он.
(К тому ж табак всегда сорит он на пластрон!)
В гостиной он сидит тихонько за стаканом
Один в углу. Не то на кухню удерет,
Когда, едой набит, испорченным органом
Внезапно заурчит раздувшийся живот.
Он любит называть вас «кошечкой» и «цыпкой»,
Порою сочинит несложный каламбур
И рад услышать шум и лести шепот липкий,
Когда решает спор двух-трех соседних дур.
Все говорят о нем: «Вот человек почтенный,
Так бережлив, умен, заботлив неизменно».
Служанку он порой за ляжку ущипнет.
Да выше ходу нет: он для нее урод…
Подводит счет свечам, и сахару, и птице,
С охотой сам себе заштопает носок,
И любит до смерти на чем-нибудь нажиться,
И вас он любит… но какой вам в этом прок,
Коль для него жена, что для осла баллада?
Он ваш супруг, о, да; но чужд вам, гадок он!
Сознайся я ему, что вас одну мне надо, —
Поверьте, не взбешен он был бы, а польщен!
Так пусть же лопнет он скорей, пузырь надутый!
Хотел бы он мешать нам каждую минуту,
Да тщетно! Где ему! Он не разгонит нас:
Ведь чучело спугнет
