Страх темноты ее окутал в первый раз.
По черной просеке идя среди дремливой
Стены дубов, она вдруг увидала: там
Стоит колдун-пастух — недвижен, зорок, прям.
Но, кинувшись бежать, от ужаса шалея,
Уж никогда потом дознаться не могла, —
Не видела ль она лишь силуэт ствола,
Сухое дерево, торчащее пред нею?
Шли дни и месяцы. Метался ум ее
Подбитой птицею, свинец в крыле носящей.
В смертельном ужасе пред участью грозящей
Боялась покидать она жилье свое:
Ведь стоило лишь ей пройти в полях, по склонам,
Уже стоял он — здесь иль там; кидая в дрожь,
Его лукавый взор внушал ей: «Ты придешь», —
Ложась на рану ей железом раскаленным.
И скоро волю ей сломил столь тяжкий гнет,
И родилась в душе, томимой жутью дикой,
Потребность уступить руке судьбы. И вот,
Решившись, наконец, склониться пред Владыкой,
В ночь зимнюю она пошла его искать,
Снег всюду распростер белеющую гладь,
Недвижно-мертвую, и стужа ветровая
Как бы с конца земли летела, заставляя
Деревья трескаться туманные в лесу,
И ветви голые трепала на весу;
Луна застылая в печальном небе где-то
Едва означилась тончайшей нитью света;
Весь мир, вплоть до камней, измучил холод злой.
Она бездумно шла, хоть леденели ноги,
Чернея точкою в пустыне снеговой,
Решившись пастуха достичь в его берлоге.
Как пригвожденная, она вдруг стала: там
Два зверя страшные вдоль по снегам стремились;
Они как будто бы играли и резвились,
И тень металась в лад огромным их прыжкам.
Затем, помчав сквозь ночь свой перебег бездомный,
С безумной резвостью они в два-три прыжка
К ней приближаются, летя из дали темной.
Она узнала в них овчарок старика.
Задохшись, тощие от голода, с глазами,
Горящими сквозь шерсть, нависшую клоками,
Они скакали вкруг, но в лае засверкал
Как бы улыбкою крутых клыков оскал.
Они — как рыцари, что вздумали из плена
Отбить и привезти Подругу сюзерена,
И, с нею следуя, гарцуют на пути
Герольдами любви, — спешат ее вести.
Пастух же сторожил, торча над косогором;
Сбежал он, потащил ее; у шалаша
Была открыта дверь; пастух втолкнул, спеша,
Добычу, всю уже раздев горячим взором.
Он радостно дрожал от головы до ног, —
К удару близок тот, кто счастья смог дождаться:
С минуты встречи с ней он начал задыхаться,
Как пес охотничий, что зверя сбить не мог!
Когда же девушка почуяла на коже
Ту ласку слизняка, с которой к ней приник
Козлиным смрадом весь пропитанный старик, —
Все существо ее в холодной сжалось дрожи.
А он, держа в руках ее столь нежный стан,
Природой созданный, чтоб страстью все пылали,
Что столько юношей уже так близко знали, —
Был злобой старого урода обуян;
Нещадной ревностью и завистью объятый,
Желал он ей отмстить убожество свое!
Хоть поцелуй сперва она снесла косматый,
Но вдруг отпрянула: он прыгнул на нее
И кулаками бил, чтоб смять сопротивленье, —
И снеговая даль накрыла тишиной
Как бы предсмертный вскрик и долгое хрипенье.
Тут испустили псы протяжный скорбный вой,
В полях безжизненных звучавший так уныло, —
И дрожь пугливая им шерсть вдоль спин вздыбила.
А в хижине борьба отчаянная шла:
Там в схватке яростной переплелись тела,
О стены стукаясь непрочного строенья;
Раздался женский плач, рыданья и моленья,
И вновь затем борьба, что оборвалась вдруг
Мольбой о помощи; и этот слабый звук
Без отзвука в полях угас.
Рассвет унылый
Просачиваться стал сквозь серый свод небес;
Холодный ветер взвыл с удвоенною силой;
Морозным инеем сковало чахлый лес —
Как мертвый. Все вокруг конец всему познало.
Но, точно занавес, скользнула туча вбок,
И пролился на снег сплошь розовый поток:
Пурпурный небосвод забрызгал кровью алой
И одинокий холм в белеющих полях,
И стены шалаша, и наледь на ветвях.
Казалось, целый мир убийством полн ужасным!
Тут вышел на порог из хижины старик.
Он тоже красен был и спорил с небом красным!
Когда же в небесах багрец поблек, поник
И побелело все средь солнечных сияний,
Он, сумрачен и прям, стоял — еще багряней:
Казалось, выходя, ладони он простер,
Чтобы лицо пятнал карминовый раствор.
Нагнулся снегу он черпнуть рукою правой —
От пальцев на снегу остался след кровавый.
Чтобы лицо умыть, стал на колени он —
Вода текла с лица — красна. И, потрясен,
В ознобе страха он глядел. И вдруг помчался.
Сбежав с холма в поля, он вдоль дорог метался,
В кустах и зарослях, летел что было сил,
И, как травимый волк, без счету петли вил,
И снова стал.
Зрачки расширены от страха,
Скользили: где-нибудь деревня ль не видна?
Потом он взял опять горсть ледяного праха,
Чтобы еще стереть два алые пятна.
И снова в путь. Но страх возник в душе: бесплодно
Скитаться до смерти, не встретя никого,
По столь пустым снегам, под твердью столь холодной!
Он слышит: колокол звонит вблизи него,
И он в село бежит, вновь напрягая ноги.
Крестьяне там уже болтают у дверей;
Он их зовет: «Скорей! Она мертва, скорей!» —
Бежит, стуча в дома вдоль всей большой дороги,
Твердя: «Идите же! Ведь я убил ее!» —
И следом шум растет и каждое жилье
Захлестывает. Все, дома свои кидая,
Вослед за пастухом бегут со всех сторон.
Но дальше и вперед идет упрямо он;
И вспугнутых людей за ним влачится стая
Печальной лентою чрез чистый снег. Росло
У каждого села дорогой их число,
И шли они к холму, встававшему все резче,
Куда, едва дыша, вел их пастух зловещий!
Все поняли они, кого убил старик.
Но как, но почему, в какой безумный миг? —
Никто не спрашивал: все чуяли глубоко
Над этой гибелью как бы дыханье Рока.
Та — Красотой была, и был Коварством — тот.
Кому-то должно пасть. Две равных Силы миром
Не правят заодно. Соперникам-Кумирам
Не разделить небес. И Божество-урод
Вовеки не простит прекрасному.
На скате
Холма, у шалаша, все стали. Лишь старик
Посмел войти — опять увидеть мертвый лик
И жертву вытащить чудовищных объятий.
Ее он голой в снег швырнул, как бы спеша
Хоть жестом оскорбить, и, крикнув: «Вам! Для гроба!» —
Укрылся, запершись, за дверью шалаша.
Стояли все в тоске; в сердцах кипела злоба.
Сверкающая плоть в постели снеговой
Покоилась, и кровь ни каплей не алела:
Псы, отыскав ее недвижной и немой,
Ей долго с нежностью вылизывали тело.
Живой и дремлющей она казалась. В ней
Нездешней красоты как будто луч светился;
А нож еще торчал в том месте, где вонзился, —
Как раз в развилине меж пышных двух грудей.
И труп ее пятном простерся золотистым
На белизне снегов. Растерянный народ
Толпился перед ней с благоговеньем чистым.
А косы светлые, лежащие вразлет,
Сверкали, точно хвост пылающей кометы,
Как солнце, павшее с небесной синевы;
И круг сияния у мертвой головы
Был точно нимб, — как те, что на богов надеты!
Но несколько крестьян, кто старше и стыдлив,
Сорвав со спин плащи из козьей шерсти, резко
Прикрыли наготу, прекрасную до блеска;
А парни, рукава по локоть засучив,
Носилки из ветвей связали неумело, —
И с дрожью двадцать рук ее подняли тело!
Безмолвная толпа за ними тихо шла
Туда, за горизонт, безжизненной равниной,
И, на змею похож, кортеж влачился длинный.
Затем — все пусто вновь, вновь тишина и мгла!
Пастух же, скрывшийся в норе уединенной,
Почуял, что объят ужасной пустотой, —
Как будто от него весь мир бежал, смятенный.
Он вышел — никого в пустыне ледяной!..
Страх охватил его. Один стоять не в силах,
Он посвистал собак, двух добрых
