Томленье странное вдоль стройных ног идет.
Швырнув одежду прочь, она лежит, нагая,
Среди душистых трав, простершись на спине,
И ждет безвестных ласк, что реют в вышине.
Дрожь быстрая по ней порою пробегает,
Стекая с кожи в плоть, до глубины костей;
И стая светляков, горящих меж ветвей,
Как стая легких звезд, вкруг бедр крутых сверкает.
Тут тело рухнуло внезапно к ней на грудь,
И губы жаркие в ее всосались губы,
И судорожных рук нажим, прямой и грубый,
Ее на нежных мхах старался развернуть.
Но чей-то просвистел кулак, и вмиг влюбленный
Свалился, точно бык, ударом оглушенный:
Ему коленкою другой на грудь налег,
И, с горлом сдавленным, тот и хрипеть не мог.
Но и второй летит: в лицо, как молот, прянул
Кулак неистовый. И слышен средь кустов
Треск несмолкаемый бесчисленных шагов,
И бой невидимый во мраке ночи грянул,
Самцы клубком свились, как бы олени — в дни,
Когда им лань велит трубить в порыве яром;
Свирепый рев стоял, хрипенье, хруст возни,
И груди крякали под бешеным ударом
Огромных кулаков, дубины тяжелей.
Она же, прислонясь к стволу, таясь во мраке,
Вся гордости полна, на бой глядела; ей
Приятно было ждать исхода дикой драки.
Когда же лишь один остался, всех сильней,
Он, пьяный, весь в крови, еще себе не веря,
К ней прыгнул, и она, под пологом ветвей,
Бесстрашно приняла его объятья зверя!
III
Когда в деревне вдруг один займется дом, —
Зерном пылающим повсюду сыплет пламя
Рой искр; они летят; и крыши все кругом,
Одна вслед за другой, огромными кострами
Пылают на ветру. Так и огонь любви,
Испепелив сердца, безумствуя в крови,
Пожаром прыгая к мужчине от мужчины,
Мгновенно охватил окрестные равнины.
Скользя в лесную глушь или сходя в овраг,
Куда ее влекла ночами страсть слепая, —
Следы любовные ее там выбил шаг…
Ее любовники дрались не уставая,
И к победителю безропотно она
Шла — для восторга тел, для страсти рождена;
Ни разу не вздохнув от счастья иль томленья,
Как рок она несла их жадные стремленья.
И тот, кто уследил глазами или ртом
Тропинки тайные, что скрыты в теле том,
Кто плод хмельной сорвал, издревле и доныне
Растимый красотой меж дивных бедр богини, —
Тот в сердце дрожь хранил и, вынося едва,
Как лихорадки бред, любовные ознобы,
Везде ее искал, как бы в припадке злобы,
Роняя с бледных губ безумные слова.
IV
Ее животные любили, будто в сказке,
И странно их она ласкала — как людей;
С любовной резвостью вся тварь стремилась к ней —
Руном и шерстью льнуть к ногам в приливе ласки.
Бежали следом псы, ее пяты лижа;
Как перед телкой, бык ярился вдруг, дрожа,
И жеребцы ее встречали долгим ржаньем;
Порой обмануты немыслимым желаньем,
Сражались петухи или козлы дрались,
На фавньих ножках встав, уставя лбы крутые;
Шмели гудящие и пчелы золотые,
Спускаясь на нее, ни разу не впились.
Шла по лесу она — ей пели птицы, даже
Крылом ласкающим касаясь иногда,
Слетя к птенцам, у ней упрятанным в корсаже.
Она вдыхала страсть во встречные стада,
И круторогие тяжелые бараны,
Забыв о пастухе с прерывчатым рожком,
И овцы с блеяньем трусили, неустанны,
Вослед ее шагам рассыпчатым шажком.
V
Порой, вдруг ускользнув от всех, она бежала
Купаться — в свежесть вод полуночных. Луна
Прилив медлительный и берег освещала.
Она спешила. Тень ее вилась, черна,
По склонам светлых дюн, в дали теряясь синей,
Там, в беспредельности, в безжизненной пустыне
На гальке кучею свое тряпье свалив,
Нагая, шла к воде, ногой касалась белой
Волны, что пеною клубилась и кипела, —
И, руки вытянув, кидалась вдруг в прилив.
И, выйдя на берег, счастливой и струистой,
Вытягивалась вся на дюне, мощный свой
Великолепный стан в песок вжимая чистый.
Когда же медленно она брела домой, —
Оттиснут был близ волн тончайший очерк тела,
Как будто медную метнули с высоты
В песок тот статую. На слепок красоты
Высь поднебесная мильоном глаз глядела.
Потом туда вползал волны лукавый клок
И, отпечаток смыв, отглаживал песок.
VI
В ней — Совершенство, Жизнь, какие мы в законах
Первичных чувствуем; тип вечный Силы той,
Что в беге времени приходит к нам порой
И правит, властвуя землей, среди сраженных
Воль человеческих, — Искусство породив.
Мужчины жаждали Елен и Фрин когда-то, —
Так жаждали ее. Она же, как прилив,
Всем нежность буйную дарила без возврата.
Презренно было ей одно лишь существо:
То злобный был пастух, старик седой, кого
Все волки слушались.
В дорожную канаву
Цыганка бросила его младенцем. Он
Был найден пастухом, подобран и вскормлен.
Тот умер, завещав завистливому нраву
Питомца злобу к тем, кто счастлив, кто богат,
И — знанья тайные оставив, говорят.
Ребенок рос один, без радости, без крова,
Пася гусей и коз, выстаивая дни
Под ветром и дождем, под градом руготни.
Когда же под плащом он засыпал сурово,
Всегда он видел сны, за ночью ночь подряд,
О тех, кто сладостно в своих постелях спят.
Потом, лишь луч зари взвивался над равниной,
Он черный хлеб жевал, следя за струйкой длинной
Дымка, что вился там, над крышами домов, —
Как знак того, что суп, горячий суп готов.
Старел он. Темный страх все перед ним питали;
Вниманье занимал на посиделках он:
Рассказы странные о нем передавали,
И после женщины напрасно звали сон.
Как утверждали все, мог управлять он роком,
Беду обрушивать на недругов своих
И в огненных словах созвездий зорким оком
Читать грядущее в глуби небес ночных.
Скитаясь, в шалаше он жил зимой и летом,
Всех сторонясь людей. Когда же в ветер он
Кидал свой странный зов, тогда со всех сторон
Нечеловечий крик ему звучал ответом.
Он силу тайную хранил в глуби зрачков,
Умея усмирять взбесившихся быков.
Но и еще слушок бродил неутомимо:
Раз девушка одна, с ним встретясь в поздний час,
Решила, что ее он схватит; он же мимо
Прошел, без слов; потом, ночь не смыкая глаз,
Она дрожала вся от страха и страданья;
Ей слышался вдали призыв его желанья.
И, чувствуя себя беспомощной в борьбе,
Она пошла сквозь мрак, полна тревожной дрожи,
С ним в шалаше делить соломенное ложе!
По воле похоти с тех пор он звал к себе
Ночами девушек. И шли они покорно,
Красотки юные, отдать для страсти черной
Девическую грудь, стыд забывая с ним, —
И он, старик, урод, казалось, был любим.
Он был космат: весь лоб, надбровья, щеки, губы
Тонули у него в копне седых волос;
Как плащ, что спину грел своею тканью грубой,
Сам козьей шерстью он, казалось, весь порос!
Когда с кривой ногой, хромая, в гору шел он
В закатном зареве, что тень кидало в лог,
Метался шаг его, как фавна дикий скок.
Он, старый сельский Черт, нечистым пылом полон,
У голого холма, где чуть взросло былье,
Но где расцветший терн лег золотым пожаром,
В апрельский светлый день вдруг повстречал ее —
Кого любил весь край.
Как солнечным ударом
Был весь пронизан он, едва она прошла.
Он пожелал ее: столь хороша была!
Скрестились взгляды их, недобрые не в меру.
Казалось — встреча то враждующих богов!
Был, как охотник, он взволнован, что готов
В засаде встретить лань, а повстречал пантеру!
Она прошла. Цветок ее тяжелых кос,
Когда она, спеша, сходила под откос,
Букетом чуть бледней, слился с цветами терна.
Все ж била дрожь ее; хоть был ей мерзок он,
Но верила она, что скрытой наделен
Он силой, — и бежать пустилась вдруг проворно,
Блуждала целый день она; когда ж погас
Закат
