Газета полностью спасает нас от скуки.
Второй
Газета… и… кой-что!..
(Тут слышен легкий смех,
Что мирным шалунам, вдруг пойманным, приличен.)
Первый
И рюмочка? О нет! «К напиткам непривычен».
Второй
А что политика? Не надоела вам?
Первый
Да что вы! Лучшее, пожалуй, утешенье!
Второй
О, посвятить всю жизнь общественным делам —
Какое гордое и славное служенье!
А крепкая теперь в палате завелась
Семья ораторов!
Первый
Дивиться надо силе!
Второй
Как жаль, что Шангарнье[631] и Тьер[632] уже в могиле…
А этого Золя читали вы?
Первый
Вот грязь!!!
Второй
Теперь вопить начнут, что все дороже вдвое;
Что всюду воровство, обман, грабеж дневной…
Колеблют нравственность, семейные устои!
Все рушится!
Первый
Увы!.. Прощайте, дорогой,
Спешу.
Второй
Прощайте, друг! Приветствие супруге.
Первый
Немедля передам. Вы — поцелуйте дочь,
Поклон ей от меня.
(И зашагали прочь.)
«И у таких душа!» — твердят нам божьи слуги.
О, если признак есть, которым от скота
Отличен человек, создание господне,
То признак этот — мысль, что нам в мозги влита
И шествует вперед от века до сегодня!
Но мир наш очень стар, ему мильоны лет, —
А глупости людей конца и краю нет!
И если выбирать меж ними и теленком, —
Немедля разум мой вопрос тот разрешит:
Довольно лгать, жрецы, о превосходстве тонком
Болтливой глупости над тою, что молчит!
СЕЛЬСКАЯ ВЕНЕРА[633]
Бессмертен род богов. Родятся между нами,
Как встарь в Италии, они из года в год;
Но только мир теперь колен не клонит в храме
И бога мертвого забудет вмиг народ.
Но все ж — рождаться им: их племя не иссякло:
Им над толпой царить — неверию в пример.
Герои все идут от семени Геракла,
И старая земля еще растит Венер.
I
Однажды, в ясный день, на берегу песчаном,
Рыбак, шагавший там с корзиной за спиной,
Из пены, где земля граничит с океаном,
Услышал слабый плач — почти что под пятой.
Младенец, девочка лежала там, нагая,
Жестоко брошена, добыча горьких струй
Прилива буйного. Иль создал, колыхая,
Ее земли и вод извечный поцелуй?
Рыбак ее обтер и положил в корзину
И с торжеством понес, прильнувшую к сети,
И, как челнок средь волн, ходьбой колебля спину.
Дал, точно в люльке, ей блаженный сон найти.
Он скоро стал вдали неразличимой точкой,
И поглотил его простор; а у воды,
Широко блещущей, вились его следы,
Шли бесконечною вдоль по песку цепочкой…
В округе полюбил найденочку народ,
И не было важней ни у кого забот,
Чем тельце целовать, где розой жизнь алела, —
Животик в складочках, и ручки меньше всех;
Она ж, восторженно топыря пальцы, млела,
И радостный ее не прекращался смех.
И вот она уже умеет по дорожке
Кой-как переставлять, с трудом и страхом, ножки,
Качаясь на ходу, — и всяк ее манит,
Чтоб глянуть, как она старательно бежит.
А вот уж козьими она летит прыжками
В траве, что поднялась до самых губ ее,
Ногою худенькой сверкая сквозь тряпье,
Гоняясь день-деньской в полях за мотыльками;
И поцелуи всех манит румянец щек,
Как стаю быстрых мух к себе влечет цветок.
В полях поймав, ее все тискали ребята
От плеч и до колен, и всяк был столь же пьян,
И так же трепетом была рука объята,
Как если б гладила мясистой девки стан.
А старики ее сажали на колена,
Обняв за талию костлявою рукой,
В мечте о юных днях, — и жмурились блаженно,
Увядшим ртом скользя в копне волос густой.
Случалось ей бродить, — с ней были неразлучны
Удравших из дому или из школы скучной
Стада мальцов: она была царицей их,
Держа в покорности и малых, и больших;
С утра до вечера за ней, не уставая,
Влюбленных шалунов тащилась всюду стая.
Всяк, чтоб ее пленить, был на разбой готов:
Те ночью шли тайком по яблоки чужие,
Перемахнув забор, восторженно-лихие,
Забыв и сторожей, и палки их, и псов;
Те шнырили в лесу и ползали вдоль веток,
Ища укрытых гнезд, и добывали ей
Дроздов, еще в пуху, малиновок, чижей.
Порой она их всех вела ловить креветок.
В воде до бедр нагих она взметнет сачок,
И вмиг трепещет в нем увертливая стая;
Ребята же глядят на смутный очерк ног,
Что мягко зыблются, сквозь слой воды блистая.
А вечером, устав, они бредут домой,
Но остановятся внезапно у прибрежий,
И каждый жмется к ней, безумный и хмельной,
И съесть ее готов, ей рот целуя свежий.
И, не боясь ничуть, сурова и горда,
Им целовать себя она дает всегда.
II
Вот выросла она, красивой стала, смелой,
И пахнет красота ее, как плод созрелый.
Светловолосая, почти рыжа она
И жарким солнцем дюн навек заклеймена:
Веснушки редкие горят на ней прелестно;
А нежный взлет грудей, которым в платье тесно,
Вздувает ей корсаж и протирает ткань.
Все платья ей к лицу — любая ветошь, дрянь:
Такой она глядит величественной, гибкой;
Сверкает рот ее, раздвинутый улыбкой;
Прозрачной глубиной мерцает синий взгляд.
Чтоб ей понравиться, всяк умереть бы рад:
Едва покажется она — бегут навстречу парни;
Смеясь, она глядит в глаза, где жар расцвел,
Проходит медленно, — и плещущий подол
В них жажду страстную вздымает все угарней.
В лохмотьях — вызовом сверкала красота;
И жест ее любой был точным и свободным;
И грация была во всякий шаг влита:
Все, что ни делала, казалось благородным.
И всюду слухи шли: ее коснешься рук —
И пленником у ней навеки станешь вдруг.
Жестокою зимой, когда не только в сени
Домишек, а в кровать вползает злой мороз
И рытвины дорог бесследно снег занес, —
Ночами у окон ее вставали тени
И, мглу угрюмую собою бороздя,
Как волки, рыскали, вкруг хижины бродя.
А в лето знойное, когда по зрелым нивам
С руками черными жнецы во ржи снуют,
Когда цветущий лен под ветром там и тут
Переливается с шуршанием ленивым, —
Остатки от снопов сбирала там она.
А с неба желтого текла, раскалена,
Жара бездонная, мертвящая равнины,
И, дух переводя, безмолвно гнули спины
Жнецы, и лишь серпы несли со всех сторон
По нивам дремлющим свой равномерный звон.
Но в юбке огненной, в рубашке, где просторно
Грудям нестиснутым, она спокойно шла,
Как бы не чувствуя жары палящей горна,
Что на земле траву неумолимо жгла.
Шла быстро и легко, то сноп неся пшеницы,
То скошенной травы подняв огромный пук;
Мужчины, увидав ее, вставали вдруг,
И дрожь желания ласкала поясницы:
Казалось, все они в себя вдохнуть хотят
До глубины груди пьянящий аромат,
Дыханье страстное расцветшей этой плоти!
Потом, лишь кончится тягучей жатвы день
И солнце рдяное уйти готово в тень, —
Вставали где-нибудь на горке, на отлете,
Двумя гигантами, черневшими в лучах,
Жнецы-соперники — и бились на серпах!
Вот сумрак обволок покой равнин глубокий;
По скошенной траве уже легла роса;
Уже померк закат, и ярко на востоке
Звезда вечерняя пронзила небеса.
Последний шум умолк, далекий и невнятный, —
Мычанье, песий лай, звонков овечьих дрожь,
И над землею сон простерся необъятный,
И небо черное все вызвездило сплошь.
Она же прочь пошла тропинкою лесною,
Плясала на ходу, пьянея вдруг, одна,
Могучим запахом листвы опьянена,
Глядя сквозь сеть ветвей густых над головою
В мерцание небес, обрызганных огнем.
Но что-то нежное в безмолвье голубом
Над нею зыбилось: та ласка ночи темной,
Та невесомая и томная печаль
Согретых сумраков, когда чего-то жаль
И душу слабую гнетет тоской огромной
Боль одиночества. А вкруг — то здесь, то там —
Пугливые прыжки, таимые скольженья
Зверья полночного, что крадется по мхам,
Рождая шорохи, даря прикосновенья;
И птиц невидимых ей слышен был полет.
Она садится вдруг, и, к
