А издевательская песенка по-прежнему доносилась до ушей встревоженного Ацтека и его отряда:
А то увидят поутруВ моих штанахМою дыру…Глаза командира расширились, помутились, он заморгал и побледнел.
– Хорош же я буду, когда вернусь домой! Что я скажу? Что мне делать?.. Я не пойду в таком виде через деревню…
– Надо дождаться, когда совсем стемнеет, – предложил кто-то.
– Если мы придем поздно, всех будут ругать, – заметил Миг-Луна. – Надо бы поварить котелком…
– Слушай, если ты наденешь куртку, а мы как следует застегнем ее булавками, может, никто ничего не увидит.
Они попробовали. Предварительно зашнуровав башмаки и застегнув воротник рубашки булавкой. «Держи карман шире», как поговаривал Татти́, – куртка не доходила даже до края рубашки; так что было похоже, будто Ацтек надел черный стихарь поверх белого.
– Будто кюре, – буркнул Татти, – только наоборот.
– Угу, только кюре не выставляют вот так напоказ свои ходули, – возразил Писфруа-Зануда. – Нет, старик, так не годится. Может, наденешь куртку как юбку: подвяжешь вокруг бедер, и никто не увидит твоей задницы. Мы все так сделаем, и люди подумают, что это мы для смеха. И ты сможешь вернуться домой.
– Ну да, только дома скажут, чтобы надел куртку как полагается, и тогда станет видно. Ну и влетит же мне!
– Пошли по домам, смотрите, как поздно. Вот не успеем на молитву – тут-то нас всех взгреют, – перебил Миг-Луна.
Совет был неплохой, и несчастный отряд медленно побрел по лесу, ища решение, которое позволило бы командиру добраться до родного очага без особых неудобств.
На краю крепостного рва, спустившись по ведущей к лесной опушке поперечной канаве, ватага остановилась и задумалась.
Ничего… Никому ничего не приходило в голову…
– Пора идти, – ныли самые робкие, опасаясь справедливого гнева святого отца и выволочки отца родного.
– Мы же не оставим командира здесь одного, – воскликнул Тугель, мужественно противостоящий беде.
Ацтек выглядел то растерянным, то отупевшим.
– Если бы кто-то мог пробраться ко мне домой с черного хода и проникнуть в дальнюю комнату. Там за сундуком валяются мои старые портки. Хоть бы они у меня были!
– Старик, если кто-нибудь из нас пойдет, а твои предки нас застукают? Что тогда? Они захотят узнать, что мы там делаем; а может, вообще примут нас за воров. Это не выход.
– Черт побери, черт, черт! Что же я буду здесь делать? Вы что, собираетесь оставить меня совсем одного?
– Не ругайся так, – ввернул Миг-Луна, – ты заставишь плакать Пресвятую Деву, а это приносит несчастье.
– Пресвятая Дева! Говорят, она сотворила столько чудес! Вот бы она вернула мне мои старые штанцы!
Дин-дон! Дин-дон! Колокол звал к вечерней молитве.
– Мы не можем оставаться дольше, это ни к чему не приведет. Надо уходить! – раздались многочисленные голоса.
И половина отряда, сдрейфив, разбежалась и, оставив командира, тройным галопом понеслась к церкви, чтобы не нарваться на наказание кюре.
– Боже мой, что же делать? Что же делать?
– Да ладно, подождем, пока стемнеет, – утешал его Тугель. – Я останусь с тобой. Взгреют нас обоих. Вовсе и не надо, чтобы остальных наказывали вместе с нами.
– Конечно, не надо, – согласился Ацтек. – Идите в церковь, уходите и просите Пресвятую Деву и Святого Николая, чтобы нас не слишком бранили.
Отряд не заставил командира повторять эти слова дважды и помчался во всю прыть, а двое оставшихся переглянулись.
Вдруг Тугель хлопнул себя по лбу:
– Какие же мы дураки! Я придумал!
– Давай, говори скорей, – попросил Ацтек, не сводя глаз с товарища.
– Значит, так, старик: я к вам идти не могу, а вот ты-то можешь!
– !
– Ага, ну да! Я дам тебе свои штаны и куртку. Ты проберешься к себе домой через задний ход, оставишь свое рваное тряпье. Наденешь целое и притащишь мне мои шмотки. Потом мы снова переоденемся. Скажем, что ходили за грибами, оказались далеко у Шазалана, так далеко, что якобы не услышали колоколов.
– Давай!
Идея показалась Ацтеку гениальной. Сказано – сделано. Тугель, который был чуть-чуть выше своего друга, натянул на него свои брюки, подвернул длинноватые штанины, подтянул сзади пряжку помочей, обвязал командирские бедра куском веревки и порекомендовал главнокомандующему сбегать по-быстрому, а главное, чтобы никто не увидел.
И, пока Ацтек крался вдоль стен и изгородей и, словно дикий олень, бежал к своему жилищу, чтобы прихватить там другие брюки, Тугель спрятался в лесной канаве и во все глаза напряженно вглядывался вдаль, размышляя о том, есть ли у их операции хоть какой-нибудь шанс на успех.
Ацтек добрался до своего дома, залез в окно, нашел штаны, более или менее похожие на потерянные, потрепанные помочи, старую куртку, выдрал шнурки из воскресных башмаков и, не теряя времени на то, чтобы переодеться, сиганул в сад и той же дорогой, какой пришел, во весь опор помчался к своему героическому товарищу. Тот сидел на корточках у стены и, изо всех сил натянув тонкую рубашку из грубого полотна на свои покрасневшие ягодицы, дрожал от холода.
Увидев друг друга, они разразились счастливым беззвучным смехом, как славные краснокожие в романах Фенимора Купера{35}, и, не теряя ни минуты, переоделись.
Когда каждый вновь обрел свою собственную одежку, Ацтек, наконец-то в застегнутой рубахе, чистой куртке и зашнурованных башмаках, бросил беспокойный и меланхолический взгляд на свои разодранные в клочья шмотки.
Он подумал, что, когда мать их обнаружит, он точно получит нагоняй: его отругают, а может, даже запрут в комнате и оставят на весь день в постели.
Это последнее соображение заставило его немедленно принять волевое решение.
– Спички есть? – спросил он Тугеля.
– Да, – ответил тот. – А зачем?
– Дай-ка одну.
Из куртки и рубахи, свидетельствующих о его поражении и позоре, а также представляющих причину для будущего беспокойства, он сложил некое подобие искупительного костерка и, чиркнув спичечной головкой о камень, без колебаний поджег их, чтобы навсегда уничтожить воспоминания об этом злополучном проклятом дне.
– Сделаю так, чтобы не надо было менять брюк, – ответил он на вопросительный взгляд Тугеля. – Так моей матери никогда не придет в голову, что других нет. Скорей, она подумает, что они вместе с курткой и рубашкой валяются где-нибудь за шкафом.
Разрешив таким образом мучительную загадку и устранив неприятную проблему, они оба успокоились, приободрились и под колокольный звон смешались со своими выходящими из церкви товарищами, которые очень удивились, увидев обоих одетыми. Так что домой они вернулись, будто тоже присутствовали на вечерней молитве.
Если кюре ничего не видел, дело было сделано. Они там были.
В то же самое время в Лонжеверне разыгрывалась другая сцена.
У Большой Липы, в пятидесяти шагах от первых домов деревни, Лебрак остановил свой отряд и потребовал тишины.
– По улицам мы эту тряпку не потащим, – он кивнул на штаны Ацтека. – Вдруг люди захотят узнать, где мы их взяли. Что мы им скажем?
– Надо бросить их в выгребную яму, – посоветовал Тижибюс. –
