В полумраке комнаты Рабе, сидевший в одном белье, казался каким-то усталым и добрым привидением. Медленным, монотонным голосом он произносил слова колыбельной, уставив потухшие глаза в ночь, раскинувшуюся за окном.
— Стихи меня успокаивают, — повторил он и улыбнулся. — Не знаю почему, но успокаивают.
— Возможно, — сказал Керн.
— Это звучит просто дико, но стихи меня действительно успокаивают, и на душе становится легче, как будто я снова дома.
Керну стало не по себе, точно его охватил озноб.
— А я никаких стихов наизусть не помню. Все позабыл. Мне кажется, после моих школьных лет прошла целая вечность.
— И я думал, что забыл стихи. А теперь, представьте, начал припоминать.
Керн вежливо кивнул и поднялся. Ему захотелось выйти из комнаты. Тогда Рабе заснет, и не надо будет больше думать о нем.
— Если бы только знать, чем заполнить вечер! — сказал Керн. — Вечер — вот самое проклятое время! Читать мне уже давно нечего. А торчать внизу и в сотый раз повторять, до чего же, мол, было хорошо в Германии и когда же наконец там все изменится, — этого я тоже не хочу.
Рабе сел на кровать.
— Пойдите в кино. Лучший способ убить вечер. Правда, потом не помнишь, что видел, но по крайней мере хоть во время сеанса ни о чем не думаешь.
Он снял носки. Керн задумчиво глядел на него.
— Кино, — проговорил он. Вдруг ему пришло в голову пригласить в кино девушку из соседней комнаты.
— Вы знаете постояльцев нашего отеля? — спросил он.
Рабе положил носки на стул и зашевелил пальцами ног.
— Кое-кого знаю. А вам зачем? — Он разглядывал свои ступни, точно никогда их не видел.
— Вот ту, что живет рядом, знаете?
Рабе подумал.
— Там живет старуха Шимановска. До войны она была знаменитой актрисой.
— Я не ее имел в виду.
— Он имеет в виду Рут Холланд, молодую хорошенькую девушку, — сказал человек в очках — третий обитатель комнаты. Он стоял уже некоторое время в дверях и слышал весь разговор. Его звали Марилл. В прошлом он был депутатом рейхстага. — Не правда ли, Керн? Сознайтесь, что я прав, донжуан вы этакий!
Керн покраснел.
— Странное дело, — продолжал Марилл. — Самые естественные вещи вгоняют человека в краску, а подлость — никогда. Как торговали сегодня, Керн?
— Полная катастрофа. Потерпел убыток наличными.
— Тогда пойдите куда-нибудь и потратьте еще что-нибудь в придачу. Это лучший способ избавиться от излишних психологических комплексов.
— Так я и намерен поступить, — сказал Керн. — Хочу пойти в кино.
— Браво! Судя по вашим осторожным расспросам, предполагаю, что вы намерены сделать это в обществе Рут Холланд.
— Не знаю. Ведь я с ней не знаком.
— Ну и что с того? Большинство людей незнакомо вам, но иной раз приходится завязать новое знакомство. Вперед, Керн. Смелость — лучшее украшение молодости.
— Думаете, она пойдет со мной?
— Конечно, пойдет. В этом одно из преимуществ нашей пакостной эмигрантской жизни. Всякий благодарен, когда в промежутке между приступами страха и скуки его чем-нибудь отвлекают. Итак, долой ложный стыд! Вперед на штурм, да чтобы не тряслись поджилки!
— Пойдите в «Риальто», — сказал Рабе, улегшись в постель. — Там показывают фильм про Марокко. Я пришел к выводу: кинокартина о неведомой, далекой стране — лучшее отвлечение от собственных мыслей.
— Марокко — это, знаете ли, всегда приятно, — заметил Марилл. — И молодым девушкам тоже.
Рабе вздохнул и укутался одеялом.
— Иногда хочется заснуть и не просыпаться десять лет.
— И постареть на десять лет? — спросил Марилл.
Рабе недоверчиво взглянул на него.
— Нет, этого не надо, — сказал он. — Ведь тогда мои дети будут уже взрослыми людьми.
Керн постучался в соседнюю дверь. Послышался чей-то невнятный голос. Он открыл дверь и замер: перед ним стояла старуха Шимановска.
У нее было совиное лицо. Вздутые складки кожи, покрытые густым слоем пудры, вызывали представление о заснеженном горном пейзаже. Черные, глубоко засевшие глаза походили на дырки. Она уставилась на Керна так, точно хотела вот-вот вцепиться в него когтями. В руках она держала красную, как киноварь, шаль, из которой торчало несколько вязальных спиц. Вдруг лицо ее перекосилось. Керн решил, что она уж вот-вот бросится на него, но неожиданно по ее лицу скользнуло подобие улыбки.
— Что вам угодно, мой юный друг? — спросила она низким театральным голосом, полным патетики.
— Я хотел бы поговорить с фрейлейн Холланд.
Улыбка исчезла, словно ее стерли.
— Ах, вот что!
Шимановска смерила Керна презрительным взглядом, отошла от двери и резко застучала спицами.
Рут Холланд сидела на кровати и читала. Керн заметил, что это та самая кровать, к которой он подошел тогда ночью. Внезапно его обдало теплом.
— Можно мне спросить у вас кое-что? — обратился он к ней.
Девушка встала и вышла с ним в коридор. Шимановска, словно раненая кобылица, шумно вздохнула им вслед.
— Я хотел спросить, не пойдете ли вы со мной в кино, — сказал Керн. — У меня два билета, — соврал он.
Рут Холланд внимательно посмотрела на него.
— Или у вас другие планы? Ведь это вполне возможно…
Она отрицательно покачала головой:
— Нет у меня никаких планов.
— Тогда пойдемте! Чего ради сидеть весь вечер в комнате?
— К этому я уже привыкла.
— Тем хуже. Я провел у вас всего две минуты, но и то обрадовался, что вышел сюда. Еще немного, и она бы меня сожрала.
Девушка рассмеялась. И в этот момент она показалась ему маленькой девочкой.
— Шимановска только выглядит такой страшной. Сердце у нее доброе.
— Может быть, но по ней этого не видать. Сеанс начинается через пятнадцать минут. Пойдемте?
— Хорошо, — сказала Рут, словно решившись на что-то.
Когда они подошли к кино, Керн заторопился.
— Одну минутку, возьму билеты в кассе. Они оставлены для меня.
Он купил два билета, надеясь, что она ничего не заметила. Впрочем, тут же это стало ему совершенно безразлично. Главное заключалось в другом: она пошла с ним и сидела рядом.
В зале погас свет. На экране появилась живописная и залитая солнцем крепость Марракеша. Пустыня сверкала, и в жаркой африканской ночи дрожали монотонные звуки флейт и барабанов…
Рут Холланд откинулась на спинку кресла. Музыка обрушилась на нее, как теплый дождь… теплый, монотонный дождь, из которого всплывало мучительное воспоминание…
Это было в апреле. Она стояла у крепостного рва в Нюрнберге. В темноте перед ней вырисовывалась фигура студента Герберта Биллинга, державшего в руке скомканную газету.
— Понимаешь, о чем я говорю, Рут?
— Да, понимаю, Герберт! Это легко понять.
Биллинг продолжал комкать номер «Штюрмера».
— Меня назвали в газете еврейским холуем!
