— Понимаю.
— Нет, — сказал Марилл. — Ни вы, ни я этого не понимаем! Понять это может женщина, только женщина!.. Вы не чувствуете себя свиньей?
— Нет, не чувствую, — ответил Керн.
— Вот как? А у меня, представьте, именно такое чувство! — Марилл протер очки и внимательно посмотрел на него. — Вы уже спали когда-нибудь с женщиной? Нет? То-то! Иначе и вы бы чувствовали себя свиньей. Нельзя ли нам выпить по рюмке водки?
Кельнер, стоявший в дверях, подошел к Мариллу.
— Принесите полбутылки коньяку, — сказал тот. — Да-да, деньги у меня есть! Принесите поскорее!
Кельнер исчез. За ним ушел хозяин и еще какие-то две фигуры.
— Сядем у окна, — сказал Марилл. Он показал на закат. — Красиво, а?
Керн кивнул.
— Да, — сказал Марилл, — и все это рядом. Одно рядом с другим… Что там растет в саду? Сирень?
— Да.
— Сирень и эфир. Кровь и коньяк. Ладно, выпьем!
— Я принес четыре рюмки, господин Марилл, — сказал кельнер и поставил поднос на столик. — Думал, что, может быть… — Он кивнул в сторону соседней комнаты.
— Хорошо.
Марилл налил две рюмки дополна.
— Вы пьете, Керн?
— Мало.
— Воздержанность — вот уж чисто еврейский порок! Зато евреи больше нас понимают в женщинах. Но с другой стороны, женщины совсем не хотят быть понятными. Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Керн выпил рюмку до дна и почувствовал себя лучше.
— Это что же — преждевременные роды? — спросил он. — Или что-то посерьезнее?
— Преждевременные роды. На месяц раньше срока. От того, что извелась. Поездки, пересадки, волнения, беготня и все такое, понимаете? Беременной женщине все это не положено.
— Зачем же она так?..
Марилл снова налил рюмки.
— Зачем? — переспросил он. — Потому что хотела родить чешского гражданина. Потому что не хотела, чтобы ее ребенку уже в школе плевали в лицо и обзывали «грязным жидом».
— Понимаю, — сказал Керн. — А разве ее муж тоже не выбрался вместе с ней оттуда?
— Мужа бросили в застенок еще несколько лет назад. Почему? Потому что у него был магазин и он работал усерднее и лучше, чем конкурент на ближайшем углу. Что же делает конкурент? Идет куда надо и доносит, тот, мол, ругает правительство или, скажем, исповедует коммунистические идеи, — все равно что. Вот мужа и сцапали, а доносчик заполучил всю его клиентуру. Понятно?
— Это мне знакомо, — ответил Керн.
Марилл выпил свою рюмку.
— Жестокий век! Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность — концентрационными лагерями и погромами. Мы живем в эпоху, когда все перевернуто с ног на голову. Нынче агрессор — покровитель мира, а избитый и затравленный — возмутитель общественного порядка. И подумать только — целые народы верят этому!
Полчаса спустя из соседней комнаты донесся слабый, жалобный писк.
— Вот здорово! — сказал Марилл. — Значит, все-таки удалось! Теперь на земле стало одним чехом больше! За это надо выпить! Давайте, Керн! За величайшее таинство в мире! За рождение! А знаете, почему оно — таинство? Потому что потом людям все-таки приходится умирать. Будьте здоровы!
Дверь отворилась. Вошел второй врач, потный и перепачканный кровью. На руках у него было нечто писклявое и красное, как вареный рак. Это нечто заливалось криком.
— Жив! — буркнул он, похлопывая младенца по спинке. — Есть здесь что-нибудь… — Он схватил кипу тряпок. — На худой конец сойдет и это… Фрейлейн!
Он передал Рут ребенка и тряпки.
— Выкупать и запеленать… не слишком туго… хозяйка знает, как надо… только чтоб не дышал эфиром, оставьте его в ванной…
Рут взяла ребенка на руки, и Керну вдруг показалось, будто ее глаза увеличились вдвое. Врач подсел к столу.
— А у вас, оказывается, коньяк!
Марилл налил ему рюмку.
— А каково на душе у врача, — сказал Марилл, — когда он видит, что изо дня в день появляются все новые бомбардировщики и пушки, но не больницы? Ведь первые только для того и делают, чтобы заполнялись вторые.
Врач внимательно посмотрел на Марилла:
— Все это, конечно, дерьмо! Самое настоящее дерьмо! Ведь интересно получается: мы их с величайшим искусством латаем да сшиваем, и все лишь для того, чтобы их снова и снова самым варварским образом разрывали на куски. Уж, кажется, лучше бы убивать детей сразу после рождения! Куда проще!..
— Дорогой мой, — возразил ему бывший депутат рейхстага, — умертвлять детей — это убийство. А убивать взрослых — вопрос национальной чести!
— В следующей войне погибнет немало женщин и детей, — тихо сказал врач. — Вот, например, холеру мы искореняем. Но ведь в сравнении с войной, пусть даже самой небольшой, холера — совсем безобидное заболевание.
— Браун! — крикнул коллега врача из соседней комнаты. — Скорее!
— Иду!
— Проклятие! Похоже, не так уж все благополучно.
Через некоторое время Браун вернулся.
— Разрыв шейки матки, — сказал он. — Ничего нельзя сделать. Она истечет кровью.
— Ничего нельзя сделать?
— Ничего. Мы испробовали все. Кровь не останавливается.
— А переливание крови? — спросила Рут, стоявшая в дверях. — Можете взять кровь у меня.
— Ничего это не даст, деточка. Ведь кровь не остановить…
Он пошел обратно, оставив дверь открытой. Световой прямоугольник казался каким-то призрачным. Все трое молчали. Появился кельнер.
— Прикажете убрать?
— Не надо.
— Хотите немного выпить? — обратился Марилл к Рут.
— Нет, благодарю.
— Все-таки выпейте глоток. Вам станет лучше. — Он налил ей полрюмки.
Стемнело. Только на горизонте, где-то далеко над крышами, все еще мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески. Среди них плыла бледная луна, разъеденная, словно старая латунная монета. С улицы доносились голоса, громкие, радостные и беспечные. Вдруг Керн вспомнил Штайнера и сказанные им слова: «Когда рядом кто-то умирает, ты этого не чувствуешь». Вот в чем все горе жизни! Сострадание еще не боль. Сострадание — скрытое злорадство. Оно как вздох облегчения: ведь мучаешься-то не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут, но не мог разглядеть ее лица в темноте.
— Это что такое? — вдруг насторожился Марилл.
В наступающей ночи долгим и полным звуком запела скрипка. Звук заглох, затем опять возник и словно взлетел ввысь, победный и вызывающий. Потом заструились пассажи, тихие и нежные, и, наконец, от скрипки отделилась мелодия, простая и печальная, как этот вечер, затонувший в небытии.
— Играют где-то здесь, в отеле, — сказал Марилл и выглянул из окна. — Над нами, на четвертом этаже.
— Кажется, я знаю его, — сказал Керн. — Это профессиональный скрипач. Однажды я уже слушал его. Не знал, что он тоже живет здесь.
— Это не просто скрипач. Это гораздо больше.
— А не подняться ли мне и попросить его перестать? — Керн направился было к двери.
— Зачем же? — остановил его
