Они сидели и слушали. Так прошло много времени. Потом из соседней комнаты вернулся Браун.
— Кончено! — сказал он. — Exitus[66]. Она не очень страдала. Мы успели ей сообщить, что ребенок родился живым.
Все трое встали.
— Теперь можно снова перенести ее сюда, — сказал Браун. — Ведь соседняя комната занята.
Женщина лежала среди хаоса окровавленных тряпок, тампонов, мисок и ведер, полных крови и ваты. На белом и внезапно осунувшемся лице лежал отпечаток строгости и отчужденности. Ее все это больше не касалось. Врач с лысиной, хлопотавший вокруг покойной, рядом с ней казался почти неприличным: здесь — жизнь, с ее жратвой, питьем, жеванием, отправлениями, там — покой завершенности бытия.
— Не раскрывайте ее, — сказал врач. — Хватит с вас! Насмотрелись! Вам и так досталось больше чем надо. Разве нет, маленькая фрейлейн?
Рут растерянно посмотрела на него.
— Вы отлично держались. Не канючили. Знаете, Браун, что я сейчас мог бы сделать? Повеситься! Хоть на этом окне!
— Но ведь вы извлекли ребенка живым. Это же блестящая работа!
— Все равно повеситься! Понимаете? Знаю, что мы сделали все возможное, знаю, что мы бессильны против всего этого. И все-таки хочется повеситься!
Он яростно теребил свой кадык. Мясистое лицо над воротником окровавленного халата раскраснелось.
— Вот уже двадцать лет, как я занимаюсь этим делом. И всякий раз, когда какая-нибудь из моих пациенток сыграет в ящик, мне хочется покончить с собой. Все это слишком глупо. — Он обратился к Керну: — Выньте из левого кармана моего пиджака пачку сигарет, достаньте одну и суньте мне в зубы… Да, маленькая фрейлейн! Знаю, о чем вы думаете… А теперь дайте мне огня. Пойду умоюсь.
Он посмотрел на свои резиновые перчатки так, словно именно они были виной всему, и тяжелой походкой направился в ванную.
Покойницу вместе с кроватью вынесли в коридор, а оттуда втащили в ее номер. В коридоре стояли жильцы из соседней комнаты.
— Неужели нельзя было отвезти ее в клинику? — спросила тощая женщина с шеей, как у индейки.
— Нет, — сказал Марилл. — Иначе мы так бы и сделали.
— А теперь ее оставят здесь на всю ночь? Покойница за стеной — разве уснешь!
— Тогда не спите, бабушка, — посоветовал ей Марилл.
— Я не бабушка! — огрызнулась она.
— Оно и видно.
Женщина злобно посмотрела на него.
— А кто же уберет комнату! От этого жуткого запаха нам никогда не избавиться. Ведь с тем же успехом можно было воспользоваться и десятым номером — прямо напротив!
— Вот видите, — обратился Марилл к Рут. — Мать умерла. Она нужна своему ребенку, быть может, и его отцу. А вот эта бесплодная гладильная доска живет и, вероятно, доживет до глубочайшей старости. К великому огорчению ближних. Вот вам одна из загадок, в которых никак не разберусь.
— Злобные люди жестче, они могут больше выдержать, — мрачно заметила Рут.
Марилл удивленно взглянул на нее:
— Когда вам это стало известно?
— В наши дни узнать это нетрудно.
Марилл ничего не ответил. Он продолжал смотреть на нее. Вошли оба врача.
— Ребенок у хозяйки, — сказал лысый. — За ним придут. Сейчас позвоню по телефону. Насчет похорон тоже договорюсь. Вы знаете о ней что-нибудь?
Марилл отрицательно покачал головой:
— Она прожила здесь всего несколько дней. Я только один раз говорил с ней.
— Может, у нее есть документы. Тогда их надо сдать.
— Я проверю.
Врачи ушли. Марилл обыскал чемодан покойной. Там были только детские вещи, синее платье, немного белья и пестрая погремушка. Он уложил все обратно.
— Странно, но мне кажется, что эти пожитки тоже внезапно умерли.
В сумочке он обнаружил паспорт и регистрационную карточку, выданную полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес документы к лампе.
— Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, родилась в Мюнстере семнадцатого марта тысяча девятьсот первого года.
Он выпрямился и посмотрел на покойницу, на ее светлые волосы и узкое, жесткое лицо. Такие лица встречаются в Вестфалии.
— Катарина Бринкман, по мужу Хиршфельд.
Он снова заглянул в паспорт.
— Действителен еще три года, — пробормотал он. — Три года жизни для кого-то. А чтобы похоронить ее, достаточно и регистрационной карточки.
Он спрятал документы.
— Я займусь этим делом, — сказал он Керну. — А теперь пойду за свечой. Не знаю… по-моему, надо еще немного побыть около нее. Конечно, это ни к чему, и все-таки надо посидеть с ней немного.
— Я остаюсь, — сказала Рут.
— Я тоже, — присоединился к ней Керн.
— Ладно. Вернусь и сменю вас.
Луна стала ярче. Просторная темно-синяя ночь поднималась ввысь. Она лилась в комнату, неся с собой запахи земли и цветов.
Керн и Рут стояли у окна. Ему казалось, будто он странствовал где-то далеко-далеко и вот наконец возвратился. В нем еще не улеглось волнение от криков роженицы, от конвульсий ее окровавленного тела. Теперь он слышал тихое дыхание стоявшей рядом девушки, видел ее нежные, молодые губы. И вдруг он понял, что и она причастна к этой темной тайне, которую любовь замыкает в кольцо ужаса и страданий. Он догадывался, что к этой тайне также причастны и ночь, и деревья в цвету, и тяжкий аромат земли, и сладостные звуки скрипки, плывущие над крышами; он знал — стоит обернуться, и в трепещущем пламени свечи на него снова уставится бледная маска смерти. И тем сильнее он ощущал тепло под собственной кожей. Почему-то оно вызывало озноб и заставляло искать тепла другого человека. Ничего, кроме тепла…
Какая-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, юные плечи девушки.
Глава 7
Марилл сидел на террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.
— Идите сюда, Керн! — позвал он. — Близится вечер. В эту пору животное ищет одиночества, а человек — общества. Как обстоят дела с вашим видом на жительство?
— Осталась еще неделя. — Керн подсел к нему.
— В тюрьме неделя тянется долго, на воле пролетает мгновенно. — Марилл хлопнул по книжке. — Эмиграция побуждает к самообразованию! На старости лет я взялся за французский и английский.
— Иной раз я просто уже не могу слышать слово «эмигрант», — раздраженно ответил Керн.
Марилл рассмеялся:
— Ерунда! Вы в отличной компании. Данте был эмигрантом. Шиллеру пришлось покинуть родину. А Гейне, а Виктор Гюго… Это всего лишь несколько имен. Взгляните на небо — вот месяц, наш бледнолицый брат. Он эмигрировал с Земли. Да и сама наша матушка Земля и та старая эмигрантка, давно сбежавшая с Солнца. — Он подмигнул Керну. — А может, было бы лучше, если бы этого бегства не случилось. Тогда бы
