— Не согласен.
— Ну и не надо. — Марилл снова принялся обмахиваться газетой. — Знаете, что я сейчас прочитал?
— Что евреи виновны в засухе.
— Нет.
— Что осколок снаряда в животе — вот подлинное счастье для истинного мужчины.
— Тоже нет.
— Что евреи большевики, потому что так алчно накапливают капиталы.
— Неплохо! Дальше!
— Что Христос был арийцем. Незаконнорожденным сыном германского легионера…
Марилл захохотал:
— Нет, ни за что не угадаете! Я читал брачные объявления. Вот послушайте: «Где же тот милый и симпатичный мужчина, что даст мне счастье? Отлично воспитанная и душевная фрейлейн, с благородным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассной квалификацией в отельном деле ищет столь же гармонично развитого мужчину в возрасте от тридцати пяти до сорока лет с солидным положением…» — Он взглянул на Керна. — Понимаете! Только от тридцати пяти до сорока! Сорок один год уже исключается! Вот что значит сила веры! Или вот другое объявление: «Где же я найду тебя, о мое дополнение? Глубоко чувствующая и радостная особа, леди и домашняя хозяюшка, с крыльями, не сломленными однообразием будней, темпераментная и интеллектуальная, полная внутренней красоты и чувства товарищеского взаимопонимания, ищет джентльмена с соответствующим доходом, любящего искусство и спорт. Кроме всего, он должен быть просто славным парнем…» Здорово, правда? А это как вам понравится: «Душевно одинокий пятидесятилетний мужчина, чувствительная натура, выглядит моложе своих лет, круглый сирота…» — Марилл остановился. — Круглый сирота! — насмешливо повторил он. — Это в пятьдесят-то лет! Какой, право, жалкий тип, этот изнеженный пятидесятилетний кретин… Вот, дорогой мой! — Он протянул Керну газету. — Две страницы! Еженедельно две полные страницы! И это только в одной газете! Посмотрите на заголовки! Они так и кишат душевностью, добротой, товариществом, любовью, дружбой! Сущий рай! Эдем среди пустыни политики! Как все это оживляет и освежает душу! По крайней мере убеждаешься, что и в наше жалкое время еще есть хорошие люди. Я прямо-таки чувствую прилив бодрости…
Он отбросил газету.
— А почему бы не напечатать такое объявление: «Комендант концентрационного лагеря, глубоко душевная натура, с чувствительным сердцем…»?
— Он наверняка считает себя таким, — заметил Керн.
— Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… — Марилл усмехнулся, — какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.
— Господин Керн, к вам кто-то пришел, — неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. — Похоже, что не из полиции!
Керн быстро встал:
— Хорошо, иду!
Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.
— Отец! — испуганно произнес он.
— Да, Людвиг, это я.
Старик Керн отер пот со лба.
— Жарко сегодня, — сказал он и виновато улыбнулся.
— Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.
Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.
— Давно мы с тобой не виделись, отец, — осторожно проговорил он, вернувшись.
Старик кивнул.
— Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?
— Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…
— И что же дальше? Останешься здесь нелегально?
— Нет, отец. В Праге теперь слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Попробую снова пробраться в Вену. Там легче раствориться среди людей. А ты-то как поживаешь?
— Я болел, Людвиг. Гриппом. Всего несколько дней как встал с постели.
— Вот оно что… — Керн облегченно вздохнул. — Болел, значит! А теперь снова совсем здоров?
— Да, как видишь.
— И что же ты делаешь, отец?
— Да так… пристроился в одном месте.
— Тебя там неплохо охраняют, — сказал Керн и улыбнулся.
Старик посмотрел на него таким измученным и растерянным взглядом, что он невольно вздрогнул.
— Разве тебе нехорошо живется, отец? — спросил он.
— Хорошо! Впрочем, Людвиг, что вообще значит для нас хорошо? Есть немного покоя — вот и хорошо. Есть кое-какая работа. На угольном складе. Веду бухгалтерские книги. Дел немного. Но все-таки это занятие.
— Что ж, прекрасно! И сколько ты зарабатываешь?
— Ничего не зарабатываю; мне дают только карманные деньги. Зато у меня есть квартира и стол.
— Это тоже что-то. Завтра навещу тебя, отец!
— Да, конечно… или… я могу снова прийти сюда…
— Зачем тебе бегать по городу? Я приду…
— Людвиг… — Старик Керн осекся. — Будет лучше, если я приду к тебе.
Керн удивленно посмотрел на него и вдруг все понял: коренастая женщина, открывшая ему дверь… Сердце его забилось, словно молоток застучал по ребрам. Он хотел вскочить, схватить отца, убежать с ним куда глаза глядят; в голове зароились мысли о матери, о Дрездене, о тихих воскресеньях, которые они проводили вместе… Потом он снова посмотрел на этого разбитого судьбой человека, глядевшего на него с покорностью отчаяния, и подумал: «Конец! Все кончено!» Судорожное сердцебиение прекратилось, и молодой Керн испытывал теперь к отцу только лишь чувство беспредельного сострадания.
— Дважды меня высылали, Людвиг. Едва я вернулся и прожил здесь одни сутки, как меня тут же снова забрали. Даже не обругали. Но — посуди сам — не могут же они оставлять всех нас здесь. Я заболел — шли непрерывные дожди. Провалялся с воспалением легких, а потом еще было осложнение… Ну вот… А она ухаживала за мной… Иначе я бы просто погиб. Понимаешь, Людвиг? К тому же она добра ко мне…
— Разумеется, отец, — спокойно сказал Керн.
— Ведь я и работаю немного. Зарабатываю себе на пропитание. А такого… такого у меня с ней ничего нет… слышишь?.. Такого нет… Но я не могу больше спать на скамейках в парке и вечно бояться! Не могу, Людвиг!..
— Понимаю, отец.
Старик смотрел куда-то мимо.
— Иногда я думаю — твоя мама должна развестись со мной. Тогда она могла бы вернуться в Германию.
— А разве ты хочешь этого?
— Не ради себя. Ради нее. Ведь виноват-то во всем я. Если мама перестанет быть моей женой, она сможет вернуться. Виноват я, и только я! И перед тобою тоже. Из-за меня ты лишился родины.
Керн страшно расстроился. Это уже не был его прежний отец из Дрездена,
