Он продал свое пальто, чемодан и остатки подарков Потцлоха. Затем были проданы вещи Рут — кольцо матери, платья и узкий золотой браслет. Оба не очень печалились по поводу этих утрат — ведь они жили в Париже, и этого было достаточно. Была надежда на будущее, и было чувство безопасности. В Париже, городе, давшем приют всем эмигрантам двадцатого века, царил дух терпимости. Здесь можно было умереть с голоду, но людей преследовали ровно настолько, насколько это было абсолютно необходимо. И этим стоило дорожить.
Однажды в воскресенье Марилл повел их в Лувр. В эти часы вход был бесплатным.
— Сейчас зима, и надо как-то убить время, — сказал Марилл. — Какие, собственно, у эмигранта проблемы? Голод, жилье и время, которое некуда девать, — ведь работать ему запрещено. Голод и забота о крыше над головой — вот два смертельных врага. С ними он должен бороться. Но время… Огромное, пустое, бесполезно уходящее время; этот притаившийся враг разъедает и подтачивает энергию, нескончаемое ожидание рождает усталость, а смутный страх парализует силы. Оба первых врага атакуют эмигранта в лоб, и ему приходится либо обороняться от них, либо погибнуть; время же атакует и разлагает его. Вы оба молоды. Так не торчите же попусту в различных кафе, не скулите, не поддавайтесь усталости! Если иной раз станет невмоготу, отправляйтесь в великий зал ожидания Парижа — в Лувр. Зимой там хорошо топят. Уж лучше горевать, стоя перед картиной Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, нежели сидеть за рюмкой водки или предаваться бесплодным сетованиям и бессильной ярости. Это говорю вам я, Марилл, который, вообще говоря, тоже предпочитает рюмку водки. Иначе я не стал бы читать вам нравоучений.
Они пошли по залам Лувра, любуясь зарей и рассветом искусств. Шли мимо веков, мимо каменных египетских фараонов, греческих богов, римских цезарей, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров, фламандских гобеленов, мимо картин, созданных людьми великого сердца — Рембрандтом, Гойей, Греко, Леонардо, Дюрером, шли через бесконечные залы и коридоры, пока не добрались до комнат, где висели полотна импрессионистов.
Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины — окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.
— Эмигранты! — сказал Марилл. — Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали… Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. — Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. — Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? — спросил он.
— Ощущение покоя, — не задумываясь ответила она.
— Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы — в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?
— Не знаю, — ответил Керн. — Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.
— Вы идеалист, — улыбнулся Марилл.
Керн недоверчиво посмотрел на него.
— Я не шучу, — сказал Марилл.
— Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.
Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.
Марилл снова надел очки и осмотрелся.
— Человек велик в своих высших проявлениях, — сказал он. — В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, — это известная, так сказать, средняя мера доброты.
Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.
— Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, — сказал Керн. — Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.
— А по-моему, он напоминает цыпленка, — возразила Рут, — молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.
— Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.
Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.
— Вот, ешь, пожалуйста, — сказала она. — Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?
Керн рассмеялся:
— Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!
— А я без тебя повалилась бы на постель и заревела.
Кто-то постучал в дверь.
— Брозе, — раздраженно сказал Керн. — И надо же ему прийти в разгар, так сказать, нежнейших любовных объяснений.
— Войдите! — громко сказала Рут.
Дверь отворилась.
— Нет! — воскликнул Керн. — Не может быть! Это сон! — Он встал так осторожно, словно боялся спугнуть привидение. — Штайнер, — заикаясь вымолвил он. Привидение ухмыльнулось. — Штайнер! — крикнул Керн. — Господи, да ведь это же Штайнер!
— Хорошая память — основа дружбы и гибель любви, — ответил Штайнер. — Простите, Рут, что вхожу к вам с сентенцией на устах, но только что я встретил своего старого знакомого, Марилла. Тут уж без сентенций не обойтись.
— Откуда ты? — спросил Керн. — Прямо из Вены?
— Из Вены. Но не прямо, а через Муртен.
— Что?! — Керн отступил на шаг. — Через Муртен?
Рут рассмеялась.
— Надо вам сказать, Штайнер, что Муртен — место нашего позора. Я там заболела, а этот злостный нарушитель границ угодил в полицию. Так что для нас Муртен — символ бесславия.
Штайнер хитро усмехнулся:
— Потому-то я и побывал там! Я отомстил за вас, детки! — Он достал бумажник и вынул из него шестьдесят швейцарских франков. — Вот. Это четырнадцать долларов или около трехсот пятидесяти французских франков. Подарок
