— Сколько стоит вот эта? — спросил он кельнера.
— Двадцать шесть франков.
— А вот эта?
— Двадцать шесть франков.
— Каждая из них стоит по двадцать шесть франков?
— Каждая.
— Почему же вы сразу не сказали?
— Потому что вы не сразу спросили.
Посетитель мрачно взглянул на кельнера. По лицу пробежала мгновенная гримаса неукротимого бешенства. Затем он указал на самую крупную курицу:
— Дайте мне вот эту!
Керн толкнул Штайнера. Тот внимательно смотрел. Уголки его рта подрагивали.
— С салатом, с жареным картофелем, с рисом? — спросил кельнер.
— С ничем! С ножом и с вилкой! Давайте ее сюда!
— Это тот самый куроед! — прошептал Керн. — Клянусь, это он!
Штайнер кивнул:
— Он! Куроед из венской тюрьмы.
Человек уселся за столик. Достав бумажник, он принялся пересчитывать деньги. Затем спрятал его и торжественно развернул салфетку. Перед ним во всем своем великолепии красовалась жареная курица. Он поднял руки, как священник перед благословением. Чувство острейшего, яростного удовлетворения озарило его лицо. Затем он переложил курицу из миски на тарелку.
— Не станем мешать ему, — тихо сказал Штайнер и ухмыльнулся: — Уверен, что эта курочка досталась ему очень нелегко.
— Конечно! Предлагаю немедленно смотаться отсюда! — согласился Керн. — Я встречал его уже дважды в тюрьме. Всякий раз его арестовывали в момент, когда он собирался расправиться с жареной курицей. Значит, и сейчас надо с минуты на минуту ждать полиции!
Штайнер весело рассмеялся:
— Тогда бежим! Куда лучше провести новогоднюю ночь среди людей, отвергнутых судьбой, нежели в полицейском участке префектуры!
Они встали, дошли до двери и оглянулись. Куроед отломил хрусткую, румяную ножку, воззрился на нее, как паломник на гроб Господень, благоговейно надкусил и тут же решительно, с чудовищной жадностью вгрызся в нежное мясо.
Эдит Розенфельд была изящной седой женщиной шестидесяти шести лет. Два года назад она прибыла в Париж с семью детьми. Шестерых из них ей удалось пристроить. Старший сын, врач, отправился на войну в Китай. Старшая дочь — филолог из Бонна — получила через Организацию помощи беженцам место горничной где-то в Шотландии. Второму сыну удалось сдать в Париже государственные экзамены по юриспруденции. Не найдя никакой работы по специальности, он отправился в Канн, где поступил на должность кельнера в отель «Карлтон». Третий сын пошел добровольцем в Иностранный легион. Четвертый эмигрировал в Боливию. Вторая дочь работала на апельсиновой плантации в Палестине. Не у дел оставался только младший сын. Организация помощи беженцам выясняла возможность отправки его в Мексику в качестве шофера.
Квартира Эдит Розенфельд состояла из двух комнат — одной побольше, где жила она сама, и маленькой, в которой обитал ее младший сын, Макс Розенфельд, помешанный на автомобилях. К приходу Штайнера, Марилла, Керна и Рут в обеих комнатах собралось уже около двадцати человек — сплошь эмигранты из Германии, в большинстве своем не имевшие разрешений работать. Те, у кого еще водились какие-то деньги, принесли с собой напитки — главным образом дешевое красное вино. Штайнер и Марилл явились с коньяком, который щедро разливали всем.
Мориц Розенталь пришел к одиннадцати часам. Керн с трудом узнал его. За год он постарел на десять лет. На желтом лице не было ни кровинки. Он с трудом передвигался, опираясь на старомодную трость с набалдашником из слоновой кости.
— Эдит, старая любовь моя, — сказал он, — вот и я! Никак не мог прийти раньше — усталость одолела.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но это ему не удалось. Тогда Эдит, легкая, как птичка, поднялась сама. Не отпуская его руки, она поцеловала его в щеку.
— Кажется, я начинаю стареть, — сказал Мориц Розенталь. — Даже руки твоей не смог поцеловать. Ты же бесстрашно целуешь меня в щеку. Ах, если бы мне было только семьдесят!..
Эдит Розенфельд приветливо улыбнулась старику. Ей не хотелось, чтобы он заметил, как она испугалась его вида. А Мориц Розенталь, в свою очередь, не показывал ей, что отлично видит ее испуг. Он был спокоен и радостен. Он приехал в Париж, чтобы умереть.
Оглядев всех, он сказал:
— Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно — в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то — ноги отказывают.
Он медленно опустился на стул.
— Откуда вы сейчас, папаша Мориц? — спросил Штайнер.
— Из Базеля. Одно скажу вам, дети: не вздумайте отправляться в Эльзас! Избегайте Страсбурга и пуще огня бойтесь Кольмара! Там теперь прямо-таки каторжная обстановка, и вам не поможет ни Матиас Грюневальд[82], ни его Изенгеймский алтарь. За нелегальный въезд — три месяца тюрьмы; в любом другом месте вас приговорят максимум к двухнедельному сроку. За второй въезд — полгода. А тюрьмы там — форменные каторжные дома. Итак, дети, не езжайте ни в Кольмар, ни в Эльзас.
— Каково теперь положение в Италии? — спросил Классман.
Мориц Розенталь взял было бокал красного вина, который Эдит поставила перед ним, но его рука сильно задрожала. Смутившись, он поставил бокал на место.
— Италия кишит германскими агентами, — сказал он. — Нам закрыта дорога туда.
— А в Австрии что? — спросил Вазер.
— Австрия и Чехословакия — настоящие мышеловки. Единственное, что осталось нам в Европе, — это Франция. Постарайтесь закрепиться здесь.
— Ты слышал что-нибудь о Мари Альтман? — спросила Эдит Розенфельд после недолгого общего молчания. — Последние известия о ней пришли из Милана.
— Знаю. Теперь она в Амстердаме. Нашла себе место прислуги. Ее дети в одном из швейцарских пансионов для эмигрантов. Кажется, в Локарно. Ее муж в Бразилии.
— Тебе удалось повидать ее?
— Удалось. Незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она была абсолютно счастлива — все ее близкие так или иначе устроены.
— Известно ли вам что-либо о Йозефе Фесслере? — спросил Классман. — Он жил в Цюрихе и ждал получения вида на жительство.
— Фесслер застрелил жену и застрелился сам, — ответил Мориц Розенталь так спокойно, словно рассказывал про пчеловодство. При этом он смотрел не на Классмана, а на дверь. Классман и остальные молчали. На минуту стало совсем тихо. Все притворились, будто ничего не слышали.
— А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? — спросил Брозе.
— Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили,
