В 1913-м он уже мчится в Москву. Работает на студии Ханжонкова. Снимается в немых фильмах. В театре Миниатюр выступает с рассказами и пародиями собственного сочинения.
Первая мировая война. Вертинский, как брат милосердия, работает санитаром и даже участвует в в хирургических операциях.
1916 год. Вертинский и Пьеро
Эта маска помогла мне скрыть не уверенность, волнение: Петь я не умел, поэт был довольно скромный, композитор тем более наивный, даже нот не знал. Но, публика все чаще стала посещать Петровский театр, ожидая моих новых произведений. Стали издаваться мои ноты. Приглашают выступать в театре миниатюр «Павильон де Пари». Однажды, написав несколько новых песен, заказал себе новый, уже не белый, а черный костюм Пьеро, и дирекция решилась дать мне бенефис. Всюду висели огромные афиши: «Бенефис Вертинского». Все билеты проданы. Это была моя первая победа. Все фойе было уставлено цветами и подарками. Публика восторженно аплодировала. Было это 25 октября 17 года. Начало моей карьеры и начало Октябрьской революции.
Отправляюсь с гастролями по югу России. Приехал в свой родной Киев, выступал в театре на Крещатике.
Принимали хорошо, но, уже нет тех с кем проходило детство, молодость. Вместе со мной на гастроли приехал и мой друг Павел Троицкий, уже известный комик и куплетист. Чтоб развеять свою грусть, отправился в гостиницу. Павел был уже навеселе и обрадовался моему приходу, особенно увидав на мне новые, чудесные, желтые, заграничные туфли. Привязался: Давай их пропьем! Я пробовал возражать: «Зачем пропивать если у нас полно денег?» Но он был неумолим. «Какой интерес пить на деньги, когда их полно?» «Будь добр, дай я их свезу на толкучку». Чокнувшись с ним раз, другой, третий, я почувствовал, что идея Павла начинает захватывать и меня. Смелая идея, оригинальная! И вот Павел, только купивший мотоцикл и еще не научившийся на нем ездить, берет туфли и катит на Подол. Продает первому встречному. Через час возвращается: рожа разбита в кровь – налетел на столб, но смотрит героем. Разжимает кулак и на стол грязные мокрые рубли. Через три часа без своих чудных заграничных туфель я ехал на извозчике в свою гостиницу.
Павел Троицкий
Служитель, распахнувший передо мной дверь, изумленно смотрел на мои носки. Что же касается Павла, то прощаясь со мной, обняв и расцеловав, сказал: «Ты настоящий друг!»
И заплакал. И я еле себя сдержал тоже. Нет! Ботинок было не жалко. Жалко было, что еще одно мгновенье кануло в прошлое…
1919-ый Одесса, выступаю в доме артистов. Внизу – кабаре, где выступают Иза Кремер, Плевицкая, Морфесси. А наверху – карточная комната, где я пою. Ночью меня разбудил стук в дверь. «Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащов просит вас пожаловать к нему в гости». Приходим. Из-за стола выходит длинная фигура Слащева. Огромная рука протянулась ко мне. «Спасибо, что пришли. Я большой ваш поклонник. Вы поете о многом таком, что мучает нас всех. Спойте мне пожалуйста о «Мальчиках» – «Я не знаю зачем». Вы удивительно угадали, Вертинский, это так верно, так беспощадно верно. Действительно кому? Кому это было нужно?» Я спел. «Вам не страшно?» – неожиданно спросил он. «Чего?» «Да вот, что все эти молодые жизни… псу под хвост. Для какой-то сволочи, которая на чемоданах сидит». Я молчал. «Господа», – сказал он, глядя в окно, – «Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А вот он умеет!…Вы устали?» – тихо спросил он. «Да немного». «Проводите Александра Николаевича». С этой ночи я уже не пел. Я пробирался к Севастополю.
1919 год, Севастополь. Армия разлагалась, всюду оборванные грязные дезертиры, переодетые в штатское, великосветские дамы, бывшие графини, баронессы… продают на рынке свои бриллианты, фамильные драгоценности, чтобы как-то попасть на пароход «Великий князь Александр Михаилович», который вот-вот пойдет на Константинополь. Капитан судна был моим знакомым и, встретив его в гостинице, я попросил взять меня с собой. Он согласился.
Год 1920-й Константинополь. Русские необычайно легко осваиваются повсюду. «Ну, как вам нравится город?» – спросил я у одной знакомой дамы. «Ничего, довольно интересный город… Только турок слишком много», – ответила она. Всюду слышатся русские голоса. Турки женятся только на русских красавицах… Правительство вводит различные декреты, запреты, ограничения проживанию русским.
Сматываю удочки и держу курс па Констанц, Бухарест, Бессарабию. Трудно передать чувства, которые охватили меня при виде нашей русской земли, всюду русские вывески «Аптека», «Трактир»… и в тоже время все чужое.
Год 1923-й Польша. На одном из концертов знакомлюсь с Советским послом и пишу прошение вернуться на родину. Несмотря на благожелательное приложение посла, просьба была отклонена.
Позднее пишет в своем дневнике. Все пальмы, все восходы, все закаты мира, всю экзотику далеких стран, все, что я видел, все чем восхищался, – я отдаю за один, самый пасмурный дождливый и заплаканный день у себя на родине! К тому я согласен прибавить и весь мой успех, все восторги толпы, все аплодисменты, все цветы, все деньги… Все, все, ибо все это мне было не нужно!
1927-34 гг. Париж
Встречаюсь с давним другом Иваном Мозжухиным, с которым еще в Москве снимались в немых фильмах у Ханжонкова. Тут он уже большая знаменитость. И я опять с тал сниматься.
Однажды в фильме «Тысяча и одна ночь» ко мне подошел человек невысокого роста, в турецком костюме, в чалме: «Узнаете меня?» – спросил он. «Нет!» «Я Шкуро». В памяти сразу Екатеринодар. Белая армия отступает, спешит к Крыму. Даю последний концерт. После концерта подходят два офицера в черкесках. Его превосходительство генерал Шкуро просит вас пожаловать к нему откушать. У подъезда стоит штабная машина. Отказать нельзя. Вхожу в зал. Из за стола поднимается коренастый не высокого роста человек. «Господа офицеры! Внимание. У нас Александр Вертинский!» Много крови пролил этот маленький человек.
Шкуро почувствовал мое настроение и, нахмурившись: «Проигрывать тоже надо уметь».
Константин Тарасович Сокольский рассказывал:
Выступая в Югославии, мне частенько приходилось встречаться с генералом Шкуро. Он специально приходил поужинать в ресторан, в котором я работал, послушать русские песни. Это был отважный, сильный духом человек. Его оставшаяся армия находившаяся теперь в Югославии без денег, без работы все же уважала своего командира, подчинялась каждому
