Внутри комнаты, которая была целью нашего похода, еще слабо мерцали угольки от жалкого костра, который мы разожгли сегодня днем, а под потолком висели облачка дыма. Мы уселись возле стены в дальнем углу и стали ждать. Было что-то жутковатое в окружавшей нас тишине – казалось, уже много лет не нарушал ее ни один звук, ни один голос. Это была неподвижность заброшенной всеми тюрьмы, куда никогда не проникает солнце и где не существует деления на времена года. Прижавшись спиной к холодной стене контрфорса, я думала о том, какой же страх, должно быть, наводила эта темнота на безумца – бедного дядю Джона. Быть может, он лежал на том самом месте, где сейчас сидела я, и с расширенными из-за темноты зрачками шарил руками в пустоте…
Затем моего плеча коснулась Мэтти, и камень сзади меня шевельнулся. Я ощутила спиной столь памятную мне струю холодного воздуха. Моему взору открылись зияющая дыра и узкая лесенка. Мэтти зажгла свечу, посветила на ступеньки, и я увидела его: он стоял там, лицо, руки, плечи у него были выпачканы в земле и в сумрачном свете это делало его похожим на вставшего из могилы мертвеца. Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то жуткое.
– Я боялся, что вы не придете, – сказал он. – Еще несколько часов, и было бы слишком поздно.
– Отчего же?
– Нехватка воздуха, – ответил он. – По этому проходу и собака с трудом бы пролезла. Я не слишком высокого мнения о твоем Рашли как об архитекторе.
Я наклонилась, пытаясь разглядеть что-нибудь во мраке. Дик стоял позади него, такой же бледный, как и отец.
– Четыре года назад все было по-другому, – сказал он.
– Давай-ка сюда, – сказал Ричард. – Я сейчас тебе все покажу. Тюремщик должен знать, куда он запирает своих узников.
Он взял меня на руки и, пятясь, стал спускаться по лестнице, пока не очутился у самой кельи. В первый и последний раз видела я эту потайную комнату, устроенную под контрфорсом: шесть футов в высоту, четыре в ширину – она казалась не больше кладовки, а липкие стены были ледяными. В углу стоял табурет, а рядом валялась миска с деревянной ложкой. Все это было покрыто плесенью и паутиной, и я подумала о последней трапезе безумца, состоявшейся в этом закутке четверть века назад. Над табуретом висела вконец изношенная веревка, а за ней открывался подземный ход: круглый лаз высотой восемнадцать дюймов, в который нужно было протиснуться человеку и потом долго ползти, если он хотел добраться до другого конца.
– Не понимаю, – сказала я, охваченная дрожью. – Так не должно было быть. Иначе Джонатан никогда бы не смог ходить по нему.
– Фундамент дома обрушился, – сказал мне Ричард, – и частично перекрыл проход. Когда им пользовались регулярно, его, по-видимому, время от времени расчищали при помощи кирки и лопаты. Вот уже много лет, как никто сюда не спускался, и природа вновь вступила в свои права. С сегодняшнего дня я буду называться не лисом, а барсуком.
Дик, бледный, напряженно смотрел на меня. Что он хотел мне сказать? О чем я должна была догадаться?
– Отнеси меня обратно, – сказала я Ричарду. – Мне нужно с тобой поговорить.
Мы вернулись в комнату, и эти закоптившиеся стены и потолок показались мне раем в сравнении с черной дырой, из которой мы вылезли. Неужто четыре года назад я принуждала Дика сидеть там долгими часами? Может, поэтому его глаза укоряют меня? Да простит меня Господь. Я думала только о том, чтобы спасти ему жизнь. И вот мы сидим втроем – Ричард, Дик и я – при свете простой свечи. Мэтти сторожила у дверей.
– Джонатан Рашли вернулся, – сказала я.
Дик вопрошающе взглянул на меня, а Ричард не ответил.
– Долг выплачен, – сказала я. – Комитет разрешил ему вернуться домой. Отныне он сможет жить в Корнуолле как свободный человек, если только не сделает ничего такого, что способно пробудить подозрения у парламента.
– Прекрасно, – сказал Ричард. – Я желаю ему удачи.
– Джонатан Рашли мирный человек, – продолжала я. – При всей своей любви к королю, он предпочитает свой дом. Два года он терпел страдания и лишения и, я полагаю, заслужил право на отдых. У него осталось лишь одно желание – счастливо жить в лоне своей семьи, в своем доме.
– Это желание всякого человека, – сказал Ричард.
– Его желание не исполнится, если удастся доказать, что он принял участие в восстании, – сказала я.
Ричард пожал плечами.
– Парламенту было бы весьма трудно раздобыть такое доказательство, – сказал он. – Ведь вот уже два года, как Рашли в Лондоне.
Вместо ответа я достала из-за корсажа бумагу, расстелила ее на полу и поставила сверху свечу. Я прочла ее громким голосом, как это сделал мой зять днем:
Всякий, кто когда-нибудь давал приют – или попытается сделать это в будущем – злоумышленнику, известному как Ричард Гренвил, будет в случае разоблачения арестован за измену, земли его будут окончательно и навечно конфискованы, а его семья – заключена в тюрьму.
Я выждала мгновение и сказала:
– Они вернутся утром, чтобы обыскать дом. Джонатан предупредил меня.
Капля сала упала на бумагу, уголки которой приподнялись. Ричард взял этот лист, подержал его над пламенем, и сгоревшая бумага превратилась в горстку золы у него в руке.
– Видишь? – сказал Ричард своему сыну. – Так и жизнь. Дрожащее пламя, искорка, и все кончено. Ничего от нее не остается.
Мне казалось, что Дик смотрел на отца как собака, пытающаяся угадать желания. «Что я должен сделать?» – казалось, говорили его глаза.
– Ну что ж, – со вздохом сказал Ричард, – нам ничего не остается, как подставить свою шею под топор палача. Печальный конец. Стычка на дороге, дюжины две бравых молодцов набрасываются на нас, наручники, затем проход по улицам Лондона под улюлюканье черни. Ты готов, Дик? Ты сам, мастерской рукой, привел нас к этому тупику. Пожинай плоды своих трудов.
Он встал и потянулся.
– Уайтхоллский топор весьма остер, – сказал он. – Я уже видел его в деле. Палачом был небольшой человечек со стальными мускулами. Ему было достаточно одного удара. – На миг он умолк, задумавшись, затем медленно добавил: – Но это не очень приятное зрелище, эта кровь на соломе.
Я заметила, как ужас отразился на лице Дика, и как разъяренная фурия повернулась к человеку, которого любила.
– Не угодно ли тебе помолчать! Разве недостаточно он натерпелся за восемнадцать лет!
Ричард взглянул на меня, удивленно подняв бровь.
– Что? – сказал он, улыбаясь. – Ты тоже ополчаешься на меня.
Я протянула ему записку, которую мяла в руке. С трудом можно было разобрать, что на ней написано.
– Тебе не придется класть свою лисью голову на плаху, – сказала я. – Прочти это – и ты запоешь по-другому.
Он наклонился к свече, и я
