Возможно, что годам к тридцати, после родов второго ребенка, Ларина грудь бы обвисла и стала бы совсем не такой привлекательной. Превратилась бы в обычное «вымя», каких на базаре, у торгующих молоком и редиской баб, по десять на прилавок. От этих титек шестого и выше размера их хозяйкам одна только морока — лифчика нормального не найдешь, поясницу от тяжести постоянно ломит, а как спать, вообще непонятно. Лара этой провинциальной участи избежала. Жарким летом того года, когда Река обмелела настолько, что, казалось, ее можно было в любом месте запросто переплюнуть, а на перекате ниже порта вылез из воды остов старого затопленного в Гражданскую войну парохода, в воздухе, закостеневшем от жары, как остывший труп, Лара Берг пропала.
Ее отец, лесной инженер, поначалу был уверен, что дочка просто загуляла, как корова или кошка — еще бы, такие буфера, что с первого взгляда понятно: пора уже девке научиться ноги раздвигать, — грозился запороть ее до полусмерти, если в подоле принесет, но, обегав всех знакомых и знакомых знакомых и не найдя нигде дочери, обеспокоился всерьез. Через неделю, когда стало понятно, что Лариса не просто пропала, а пропала всерьез и, вероятно, уже не объявится, к делу подключились сыщики, но до поры тоже ничего не могли найти. Как в воду канула, говорят в таких случаях. Но обмелевшая Река трупов на пахнущие женщиной камни не выносила. А потом, и месяца не прошло, исчезла незаметная ученица седьмого класса, имя которой, кажется, не помнили и ее одноклассники. И пошло-поехало. Раз в полторы-две недели исчезала девчонка. Общего между пропавшими было то, пожалуй, что все они — из семей приезжих в Малый Париж, так сказать, не коренные. Да еще то, что у каждой из этих малолетних недавно начались женские.
Вы можете себе представить силу, какой обладают слухи в небольшом, тысяч на двадцать, городишке? Если можете, то поймете, почему после того, как по снегу, уже в ноябре, пропала Леночка Тряпицына — тоненькая евреечка, дочка третьего секретаря райкома, — вышедшие с приисков мужики-артельщики и еще не ушедшие на свои участки охотники похватали кто двустволки, кто карабины, кто мелкашки, а кто и дедовы обрезы и наганы, припрятанные еще с красно-белых партизанских времен, вышли патрулировать городок, как положено, напились и, в конце концов, разнесли к чертям собачьим и сожгли молельный дом баптистов, что стоял на берегу Реки, как раз посредине между тем местом, где до 1928 года была снесенная паводком Церковь, и стоматологической поликлиникой, некогда татарской мечетью. Председателя общины — мрачного бородатого мужика по имени Павел, который вышел навстречу погромщикам, то ли расстреляли, то ли разорвали, то ли сожгли заживо. Пытавшегося влезть с наведением порядка участкового Хохрякова оглушили ударом приклада, связали и накинули мешок на голову, так что когда пришла пора судить мужиков, то Хохряков не мог никого вспомнить… Еще бы он вспомнил! Потому что оглушил его начальник райотдела милиции. Не мог он вспомнить еще и потому, что среди тех, кто громил баптистов, были и все три секретаря райкома, и муж судьи, и председатель горисполкома, это не считая разных прочих начальников… Так что никого не судили, а походили, глаза попрятали, потом пошли на повышения и вроде как забыли, как будто ничего и не было… А как пропала еще одна девочка, так и совсем забыли, а стали искать то ли зверя какого-то людоеда, то ли оборотня-призрака.
Тут-то стали вспоминать и тигра-ламазу, что заходил сюда черт-те когда, и медведей-шатунов, и Родия Ликина, и Юдиху, и казака, что носил тигровую шапку, и тех, вроде как первых, русских, что пришли сюда с севера, из Якутска, встали на зимовку и по голоду поели друг друга. Вот в это время как раз старик Ухов, кто помнил еще ребенком старые времена и разные малопарижские байки, сказал, чтобы посмотрели в Архиповом погребе, да только вот где тот погреб, он запамятовал, да и вообще кабы не неизвестность, никто бы на из ума выжившего Ухова, травленного газами в Германскую, внимания не обратил, а тут хоть что-то, хоть как-то…
Архипов погреб нашел местный краевед Павел Манкевич. Как уж он там чего и где нарыл, только все восемь девочек, одна на другой и под ними еще какие-то неопознанные, полностью разложившиеся до скелетов трупы, были подняты из заброшенного колодца во дворе дома, где жил бобылем Сашка Пакит — пятидесятилетний полудурок, работавший то на лесоперевалке, то дворником, то вообще живущий на пенсию по убогости. Сашку от самосуда спасла его полудурь. Если бы он не был убогим, там бы во дворе его и кончили. А так Сашка надел свою любимую военную форму, прокатился до местной тюрьмы, потом его переправили в область и… Расстреляли, наверное… Больше в Малом Париже никто Пакита не видел. Колодец попытались засыпать, но песок уходил как в бездонную прорву, поэтому на него сверху положили бетонную плиту и завалили речной галькой. Года через три, ко дню смерти деда Ухова, холмик этот окургузился, расползся, зарос бурьяном и полынью. Все постарались позабыть. И понятно почему.
А лет через пять после, на рыбалке, на Орби, в районе писаницы, Павел Манкевич рассказал.
Архип Кривоносов был из тех, о ком говорят «ни говна, ни ложки». Верно, это можно объяснить тем, что он сапожничал и шорничал. И вроде неплохо у него получалось, хоть и пил он, как при его ремесле положено. Но вот была в нем какая-то неудаль. Бывают такие мужики — как ни бьются, а больше медного гроша не видят. Другие миллионы сколачивают, бархат на портянки пускают, от «кати» прикуривают, а такие, как Архип, и знать не знают, как оно, золото-то, выглядит. Вот и случается с ними всякая ерунда — то пириту наберут, то на дерьме сметану собирают. Одно слово — «неудаль».
То, что за Кривоносовым такая беда водилась, все в Малом Париже знали. Как и то, что при всем при том мужик он упрямый, особенно если трезвый. Когда подшофе, вроде и ничего, а трезвый упрется в свое, и
