Вдруг я вспоминаю, что был не один! Что стало с моими товарищами? Высматриваю их и справа вижу безжизненное тело Андре Бордо с размозженным черепом и залитой кровью грудью! До меня тут же доходит, что это его мозг прилип к моим голове и волосам! Узнать его нелегко, но я знаю, что это Андре. Он носил ботинки до лодыжек, а Дельрю был обут в сапоги. Кроме того, у Андре медаль «ветерана» рексистского движения. Поскольку я шел между ними, то понятно, что нахожу Дельрю слева от себя. Он лежит здесь, превращенный в месиво, его живот, грудь изрешечены осколками и залиты кровью! Сегодня я одним махом потерял еще двоих друзей, двух добрых товарищей, и по иронии судьбы они держались ко мне поближе, полагаясь на мою счастливую звезду! Они мертвы. А я еще на этом свете, по крайней мере пока. И я один!
Множество мыслей набросилось на меня и перемешалось в голове. Поток эмоций, порой противоречивых, но я должен в них разобраться. Сначала самое важное, остальное потом. Могу сказать, это вопрос жизни и смерти, но вовсе нет необходимости думать о последней, по крайней мере пока. Я должен попытаться спастись. Никакой паники! Не ставить под угрозу единственный шанс выжить. Не подвергать сомнению ни единую возможность уцелеть, которую стоит обдумать, обдумать хладнокровно. Нужно подвергнуть себя инвентаризации. В моей левой ноге засело несколько осколков, и она сломана. В этом никаких сомнений. Открытый перелом, и из раны торчит обломок берцовой кости. Другая нога тоже повреждена, как и правая стопа. Это точно. Дыры в моем ботинке подтверждают это, но я не могу определить, насколько серьезно ранение. Туловище не получило ранений, во всяком случае серьезных. Тут я ничего не вижу и не чувствую. Что до головы, то, похоже, она не повреждена, на ней только прилипшие к волосам фрагменты мозга Андре.
В том состоянии, в котором я нахожусь, я не могу справиться сам, я даже не могу встать! Кроме того, я не могу ждать конца. Это не бесстрашие; это не более чем ясность сознания. Позднее, если выкарабкаюсь, я всегда могу сказать себе, что доказал свою стойкость. Будем считать, что это не более чем хладнокровие. Мне много что нужно доказать самому себе! Кроме того, здесь нет свидетелей, если не считать оцепенелых или поглощенных мыслями теней, что бредут к тому же самому пункту, расположенному где-то там, на западе или юго-западе! Я не должен терять хладнокровия! Чтобы проникнуться этой мыслью, повторяю это себе несколько раз.
Поначалу мне казалось, будто я не желаю видеть очевидное, но на самом деле это происходит из-за потери сознания и из-за того, что я еще не полностью пришел в себя. В то же время мне необходимо трезво рассуждать, взбодрить себя, собрать все свои силы, и тогда успокоиться будет легче. Предоставленный самому себе, я боюсь, что меня ослабит вид жалкого состояния других, поскольку вокруг меня творится кромешный ад! Любой ценой мне следует обрести ясность мыслей и найти выход из положения. Вот он я – бессильный и беспомощный, с одним лишь страстным желанием выжить и обрести свободу! Но, с другой стороны, я любой ценой не должен попасть живым в руки русских. В этом я поклялся себе, раз и навсегда, уже давно, зная, что меня ждет, и не собираюсь менять свое решение, особенно после того, как видел сегодня их зверства по отношению к раненым. Сейчас другого выбора нет. Я твердо решил, и желание не попасть в плен живым запечатлелось в моей голове и моем теле так же прочно, как и желание жить – но не любой ценой!
Что наводит меня на мысль проверить свое оружие. В каждом ботинке все еще по гранате на рукояти, которые не взорвались только чудом. Пистолет в кобуре, но я не могу найти свой автомат. Само наличие оружия уже успокаивает меня. Вдруг я вспоминаю склонившиеся надо мной лица Люкса и Домини. Может, мне это привиделось? Уверен, что помню их взгляд, исполненный страдания или страха двоих уцелевших людей при виде своего мертвого товарища. Наверняка они сочли меня мертвым. Много позже они скажут мне, что им и в голову не пришло, что мозги на моей голове чужие! Будучи в полузабытье, я видел их широко открытыми глазами. Сначала как расплывчатые тени, но потом зрение прояснилось, и я отчетливо разглядел и узнал их лица. Нужно что-то предпринять, нельзя бесконечно предаваться размышлениям.
Если мои мысли стали связными, значит, я прихожу в себя, потому что силы понемногу возвращаются ко мне вместе с желанием выбраться отсюда. Я не знаю, как далеко нужно двигаться, чтобы обрести свободу. Но я приказываю себе ползти, волоча за собой ноги, которые более не в состоянии держать меня! И я начинаю ползти, бросив последний взгляд на своих товарищей, которых оставляю здесь. Чтобы двигаться, у меня есть только локти, и каждый раз, когда я отталкиваюсь ими, чтобы продвинуться вперед, ощущение такое, будто кто-то пытается оторвать мою левую ногу. Правая не болит, по крайней мере не так сильно. Скоро я понимаю, что так я далеко не уйду, но все равно проползаю 50, 100, может быть, даже 200 метров. Мне пришлось отдыхать множество раз. Шинель на локтях порвана насквозь, и даже рукава кителя протерты до дыр! Мерзлая земля тверда и практически повсюду утыкана осколками снарядов, изрыта тысячами воронок. Она словно огромный лист наждачной бумаги. Останавливаюсь, но, сцепив зубы, снова ползу, всякий раз на все более короткую дистанцию. И все равно нужно напрячь все свои силы, чтобы выбраться отсюда!
Я постоянно вижу людей, бредущих на запад, поодиночке или небольшими группами. Но как я могу просить их о помощи, обременить себя раненым, которого придется нести, когда у них самих, хоть и не раненных, и без того мало шансов пробиться? Я не могу заставить себя попросить мне помочь. Не думаю, что дело в моей гордости. Скорее я считаю это суровой действительностью. Действительностью, с которой все мы столкнулись с самого начала этой кампании. Как я могу просить этих измученных и истощенных людей нести меня на себе бог знает куда? И ко мне снова приходит мысль, что, быть может, стоит положить конец своим страданиям, и, дабы успокоиться, я ощупываю гранаты и пистолет. Не знаю ни сколько метров мне удалось преодолеть
