Я не оставил надежду до конца, но продвигаюсь на все меньшие и меньшие расстояния. Разумеется, я ослаб, но, кроме того, мои локти стерты до мяса и болят все сильнее. Иногда обломки бедренной кости цепляют друг друга, и тогда боль пронизывает меня до самого мозга! Она невыносима, но мне приходится терпеть, не позволяя себе потерять сознание, иначе всему конец. Тем не менее боль часто доводит меня до обморочного состояния. Во время од ной из таких коротких передвижек позади меня по-немецки окликает голос. Я тут же останавливаюсь, и окликнувший уже рядом со мной. Он едет верхом и спешивается, чтобы поговорить со мной. Он считает, что дела мои плохи и что я слишком молод, чтобы умереть, хотя здесь хватает и других, которым не лучше, чем мне! Ему лет сорок пять, хотя может быть и на 15 лет меньше, учитывая двухнедельную бороду и то, через что он прошел! Он заметил у меня шеврон «Валлонии» и высказал свое восхищение. Он наслышан о доблестных подвигах нашей бригады.
Он спрашивает, смогу ли я удержаться на лошади! Вот оно, мое спасение! Я отвечаю, что да, смогу, но не заберусь на нее. Он улыбается и говорит, что поможет мне. Его улыбка полна такого сочувствия, такого ободрения, что я говорю себе – спасен! Он большой и сильный, поэтому, придерживая лошадь за поводья, без труда усаживает меня в седло. Моей ноге ужасно больно, и я думаю, что свалюсь в обморок, но помалкиваю. Он придерживает лошадь и идет рядом со мной. Рассказывает, что он из то ли 46-го, то ли 47-го – точнее не могу сказать – артиллерийского полка вермахта. Теперь мне видно, как по степи бредет множество лошадей, бредет во всех направлениях, но в основном на запад, словно им тоже известно, что свобода находится в том направлении. Я говорю об этом артиллеристу, и он сообщает, что на самом деле всех лошадей выпустили на волю, раз уж им больше нечего тащить. Немного погодя несколько лошадей оказываются в пределах нашей досягаемости, и мой немецкий товарищ без особого труда ловит одну. Теперь, когда он верхом, меня не мучит совесть, что я еду, а он идет.
Чувствую себя неплохо, хоть нога и причиняет мне сильную боль. Я мог бы попытаться усесться на лошади поудобнее, но на каждой выбоине, при каждом шаге вес лошади словно тянет ее вниз. Я отчетливо чувствую перелом посредине бедренной кости, там, где нога болтается в такт поступи лошади, но не издаю ни звука. С момента ранения мне кажется, что нас не обстреливают, или мне это только кажется? Не могу сказать наверняка. Я вдруг подумал об этом, потому что услышал возобновившийся обстрел, по крайней мере грохот взрывов где-то ближе. Верхом я чувствую себя более уязвимым, чем пешим, но что тут поделать? В седле я представляю собой цель значительно крупнее и привлекательнее для артиллеристов, но у меня нет выбора! Когда снаряд взрывается чуть ближе, менее чем в 100–200 метрах от нас, лошадь шарахается, что каждый раз отдается болью в ноге. Тогда мы передвигаемся зигзагами, петляем, постоянно меняя направление, дабы немного усложнить жизнь русским артиллеристам, которые, возможно, думают, что стреляют по мишеням на полигоне. Вдруг я взлетаю, и жуткая боль пронизывает все мое тело, когда лошадь прыгает и вместе со мной заваливается на правый бок. В момент падения меня насквозь пронзает страшная боль, но лишь моя правая нога остается придавленной седлом и лошадью, которая еще немного бьется в конвульсиях, но, похоже, уже испускает дух. Мой немецкий товарищ соскочил с седла и, осмотрев сначала меня, избавляет от мучений бедное животное. Освобождает меня и оттаскивает в сторону, спрашивая, не получил ли я новых ранений. По-моему, нет, поскольку я не чувствовал ничего, кроме толчка лошади и падения. Не знаю, куда ее ранило. Должно быть, она лежит на ране, но, судя по морю крови, хлещущей из нее и окрашивающей снег вокруг, ранение тяжелое. «Pech – не везет, – говорит мой товарищ, – но, к счастью, у тебя нет новых повреждений. Ты выкарабкаешься. Подожди немного, пока я не поймаю другую лошадь». И уходит. А я боюсь, что больше его не увижу! Вернется ли он? Не случится ли с ним что-нибудь? Однако не проходит и пятнадцати минут, как он возвращается. И приводит бурую с белым лошадь, значительно крупнее первой, явно из породы тяжеловозов. Снимает с мертвой лошади седло, кладет его на новую и затягивает подпругу, что не так просто, поскольку седло ей не по размеру. Когда он снимает седло, я вижу, что брюхо мертвой лошади полностью разворочено! Это могла быть только бронебойная пуля из противотанкового ружья, потому что пулеметные таких огромных дыр не оставляют. В очередной раз я увернулся от пули.
Немного погодя мы возобновляем движение на запад (юго-. – Ред.). Артиллерийский огонь то стихает, то возобновляется, только чтобы снова прекратиться. Мы немного скачем рысью, следуя по склону небольшой впадины, которая несколько сотен метров прикрывает нас. Здесь мы делаем остановку, и мой спутник предлагает мне сигарету. Я не курил уже два или три дня. Здесь, прислонившись к невысокому склону, сидят и другие люди, такие же, как и мы. Докурив, мы продолжаем путь. Когда же мы доберемся до цели? Сколько нам еще ехать? Похоже, очень долго, так как я ранен и мы движемся очень медленно, но мой ангел-хранитель наверняка не хочет причинять мне страданий больше, чем я могу вынести.
С неба на нас сыплется легкий снег, и снова поднимается холодный ветер, но я рад этому снегу, потому что он создает защитную завесу от огня прямой наводкой. Пока снег идет, хоть и не слишком обильно, в нас могут попасть только случайно, и меня это вполне устраивает! Ближе к полудню попадаем в заболоченную местность, лошади отказываются туда идти, и нам приходится в очередной раз ехать в объезд, севернее. Проехав 10–15 минут, мой товарищ, едущий впереди, останавливается и прислушивается. Моя лошадь останавливается позади, и я тоже вслушиваюсь. Мгновение спустя я слышу крики со стороны болота, но очень далекие, словно приглушенные падающим снегом. Нам не видно дальше 100 метров, может быть, даже меньше. Как бы пристально
