Немного погодя меня приходит осмотреть доктор. Очень осторожно он разрезает мои ботинки, потому что вода в них образовала на ногах ледяные «гетры» от лодыжек до икр. Они словно шины, зафиксировавшие мою сломанную ногу, из-за чего она меня больше не беспокоила с тех пор, как вода в ботинках замерзла. Вдобавок лед унял боль и, возможно, защитил от инфекции. Доктору пришлось повозиться, чтобы сломать эту ледяную корку, потому что он боялся сильно бить по ней, дабы не причинять мне лишних страданий и еще сильнее не повредить рану. Теперь, когда лед убрали, я наконец вижу свои раны. Сейчас мне лучше понятна причина страшных болей во время пути. Доктор показывает мне место перелома и торчащую из раны кость, которую я раньше не видел из-за крови. Вокруг раны и на самой ноге множество мелких ранок, красных в центре и синюшных из-за холода по краям. Большой палец правой ноги опух и кровоточит. В икре засели осколки, а один торчит наружу. Доктор без всяких усилий и без боли извлекает из правой ноги самый большой осколок и пару помельче, однако последние выходят с сильной болью, поскольку засели очень глубоко. Он извиняется за причиненную мне боль и объясняет, что у него нет никакой анестезии. В распоряжении доктора лишь кое-какие инструменты, немного спирта и перевязочные материалы, потому что начиная с этой ночи ему приходилось заниматься серьезными случаями. Он дезинфицирует мои раны, накладывает повязки и делает из голенища сапога что-то вроде шины на левую ногу. Затем поверх накладывает еще один, очень тугой, слой повязок из чего-то наподобие полос гофрированной бумаги, которые очень жестко фиксируют ногу. Он оставляет на санитара завершение работы и уходит, чтобы облегчить другие боли, заняться другими ранами. Закончив со мной, санитар направляется в другую комнату, из которой до меня доносятся стоны. Немного погодя он возвращается и тихо говорит мне, что там лежит один из моих товарищей с тяжелым ранением, семью или восьмью пулеметными пулями в животе! Санитар просит поговорить с ним, как-то подбодрить его.
Тогда я произношу волшебное слово: «Бургундец!» Никакого ответа. Я не хочу повышать голос. Немного погодя спрашиваю чуть громче: «Бургундец?» В другой комнате слышится вздох: «Кто там?» Я называю себя. «О! Я рад! А я Айвен». Хоть голос и очень слабый, я узнал его. Он принадлежит нашему товарищу из ротной канцелярии. Я хорошо его знаю. Последний раз я видел его в Байбузах. Мне не видно его, но я слышу, как тяжело он дышит, прежде чем заговорить. Прерывающимся голосом он сообщает мне, что ему осталось жить совсем немного. Он полностью осознает серьезность своих ранений и говорит, что не выйдет живым из этой избы. Санитар, который наверняка не понимает ни слова из нашего диалога на французском, одобрительно кивает мне. Он встает и говорит, что уходит и вернется позднее. Ему нужно позаботиться о других.
Айвен не жалуется, но не может смириться с тем, что спасся от русских лишь затем, чтобы оказаться здесь и умереть от ран в этой избе, за пределами окружения! Ему, как и мне, всего 21 год! Голос его ослаб. Я вижу, что он устал, утомлен теми несколькими словами, что мы обменялись. Ему не стоит слишком много разговаривать. Я даю ему отдохнуть. В последующие часы мы сказали друг другу всего несколько слов. Меня удивляет, что двое раненых, лежащих на соломе у противоположной стены, не подают признаков жизни. Один ни разу не пошевелился, и мне на мгновение показалось, будто я услышал дыхание другого, но не уверен. Наступает ночь. В избе темно, и временами мне слышна отдаленная артиллерийская канонада. Там, в котле, еще не все закончилось!
Немного погодя возвращается санитар, который кивает мне и проходит в соседнюю комнату. Он несет что-то вроде свечи, отбрасывающей колеблющийся свет на стены и потолок. Затем возвращается ко мне и спрашивает, как у меня дела. Не так уж и плохо. Я голоден и замерз, но не жалуюсь. Одежда все еще мокрая. Зато не обледеневшая. Тихим голосом санитар сообщает мне, что они собираются хоть как-то помочь моему другу, но шансов выкарабкаться у него не более одного к десяти. И если ничего не предпринять, то их будет еще меньше. Вся проблема в отсутствии анестезии. Вскоре приходит осматривавший меня доктор, а вместе с ним еще один человек, то ли доктор, то ли медбрат. Не могу разобрать его звание. Они зажигают еще свечи и керосинки, что напоминает мне о Рождестве, но только очень печальном. Я слышу, как они что-то обсуждают тихими голосами, такими тихими, что не могу ничего разобрать. Айвен больше со мной не говорил и ничем не проявлял своего присутствия, однако я слышал, как он несколько раз простонал. Немного погодя, судя по игре теней, мне кажется, будто я вижу, как они оглушают моего товарища Айвена ударом по голове, и, более того, в этот самый момент я слышу, как он охает! Я могу ошибаться, однако именно эти детали заставляют меня так думать, особенно потому, что мне известно об отсутствии какой бы то ни было анестезии. Примерно полтора часа я был свидетелем активной деятельности в соседней комнате. Я слышал, не понимая смысла, короткие фразы и односложные восклицания, а потом – тишина. Абсолютная тишина!
Затем доктор возвращается ко мне. И сообщает, что мой товарищ мертв! Словно оправдываясь, он говорит, что испробовал все возможное, но, лишенный самого необходимого, мало что смог. Возможно, мой друг имел бы шанс выжить, попади он сразу после ранения в хорошо оборудованный госпиталь. А здесь, без всего, даже без электрического света, он был обречен. Зная это и не имея достаточного времени на операцию, он вынужден был рискнуть и надеяться лишь на чудо! Но чуда не случилось! Вечером 17
