Здесь человек тридцать, если не все сорок. Большинство раненых лежит – и все это на 15 квадратных метрах! Печь не топлена, однако окружающего тепла достаточно, чтобы согреть нас. Я обнаружил на дне кармана кости и сосу их, вместе с прилипшими сахарными и табачными крошками, поскольку давно не было возможности что-то пожевать, даже какого-нибудь хрящика. Это все, что я нашел, чтобы утолить голод. Удрученный таким зрелищем, Гербек уходит, чтобы попытаться найти хоть что-нибудь. Немного погодя он возвращается с несколькими помидорами в рассоле, которыми мы делимся с еще двумя ранеными. Мой пустой желудок не принимает соленые помидоры, и у меня начинается приступ диареи. Я не могу, как другие, смириться со своей беспомощностью и прошу Гербека вытащить меня на улицу, чтобы можно было справить нужду. Он с готовностью делает это и помогает мне подняться, а потом заботится о моей гигиене. Прямо как настоящий санитар! Кто бы мог подумать, что он способен на такое! Мне он всегда казался довольно холодным, сухим или даже безразличным, но сегодня я увидел совсем другого человека! Любопытно, как порой можно ошибаться. Когда дело сделано, Гербек с крайней осторожностью водворяет меня обратно в избу.
Мне хотелось бы поспать, хотя бы немного подремать, и я вытягиваюсь в полный рост. Чтобы наверстать упущенное, мне нужно спать несколько недель! И еще мне хотелось бы забыть о мучительных спазмах в желудке, долгое уже время безнадежно пустом! Которому не перепадало более 500 граммов еды в неделю! И который не получал ничего больше, чтобы организм мог противостоять холоду и бесконечной усталости! Он сжался, уменьшился в размерах, но организм все равно сопротивляется. Даже сознание остается ясным. Это и вправду невероятно, тем более учитывая, что я ранен и потерял много крови, хотя сильный мороз и остановил кровотечение. Никто не знает пределов сопротивляемости человеческого организма, особенно если человек решительно настроен выжить!
Мне удается поспать до тех пор, пока шум и возня в избе не будят меня. Здоровые готовы к отходу и помогают санитарам запрягать сани и повозки перед тем, как погрузить в них раненых. Гербек прощается со мной, перед тем как присоединиться к остальным, кто собирается охранять наш конвой, который перестраивается как можно лучше. На самом деле нам часто грозит опасность. Постоянно двигаясь по узкому коридору, мы находимся в полной власти советской авиации и артиллерии, поскольку прикрытие, осуществляемое нашими войсками, крайне слабое и чрезвычайно рассредоточенное! Небо проясняется, и несколько раз сквозь просветы в нем пробивается солнце. Что крайне опасно для нас и дает прекрасную возможность для русских самолетов. Колонна снова в пути, и теперь я лежу в повозке с пятью другими ранеными. С самого утра очень холодно, и бледное солнце, появляющееся лишь на мгновение, не в состоянии прогреть воздух. Пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы можно было растирать ноги, насколько возможно согревать их, потому что я не чувствую свои конечности и боюсь обморозить. Потеря чувствительности беспокоит меня, и, поскольку больше нет болевых ощущений, крайне опасно оставлять все на самотек. Проблема в том, что я не могу согнуть левую ногу и, дабы дотянуться до стопы, мне приходится садиться и складываться пополам. Не слишком удобная поза, но я стараюсь приспособиться к ней и при каждой возможности меняю положение.
Колонна не всегда движется быстро и, как прошлой ночью и сегодня утром, часто останавливается, а затем снова трогается в путь. Мы пробыли в дороге не менее двух часов, когда опять остановились, но на этот раз намного дольше, чем раньше. Что происходит? Из повозки мне ничего не видно, потому что транспорт впереди закрывает обзор, а дорога взбирается слегка в гору, на небольшой холм, чья вершина в нескольких сотнях метров от нас. Мне кажется, что на холме, дальше по дороге, царит какая-то необычная суматоха. Остановка длится более часа, и все рады, когда мы наконец снова трогаемся с места. Вот и мы, перед тем как спуститься по плавному склону с другой стороны холма, тоже переваливаем через невысокий гребень. На дорогу мы возвращаемся только через полчаса, в течение которых конвой совершил объезд правее, по степи. Я и не заметил бы этого, если бы повозку так сильно не раскачивало, вызывая новую боль. Я осознал это только десять минут спустя, все еще не понимая истинного значения причины этого объезда, этого непонятного обходного маневра.
На дороге или проселке слева от нас, метрах в двухстах-трехстах, видны отдаленные темные массы на снегу, покрывающие участок диной 300, если не больше, метров. На таком расстоянии я не могу рассмотреть детали, тем более не имея ни малейшего понятия, что бы это могло быть. Не могу различить никаких силуэтов, никаких знакомых форм, ничего, что может дать мне подсказку. Постепенно в моем сознании зарождается и обретает форму мысль, поначалу совершенно невероятная. Вскоре я понимаю, что мне это не снится, что я осознаю реальность и весь ужас происходящего, ужас, недоступный человеческому разуму! Так эта, своего рода змея неопределенной формы и очертаний, есть часть конвоя, превращенного в месиво?! Чьих рук это дело? Определенно, это не последствия бомбардировки, мы бы ее услышали, как и рев русских самолетов на бреющем полете, которые попросту не могли нанести такой жуткий урон!
Мы услышали объяснение произошедшему немного позже, от санитаров и людей из эскорта, вернувшихся с места кровавой бойни, где они в последний раз осматривали место, дабы убедиться, что выживших больше нет. Они рассказали нам, что сюда прорвалось пять или шесть русских танков, против которых не было никакой защиты из-за отсутствия тяжелого или более-менее адекватного вооружения. Ни противотанковых орудий, ни даже Panzerfäust, противотанковых гранатометов! Неспешно двигаясь, танки пошли продольным курсом прямо по колонне, сокрушая все подряд – повозки и сани с ранеными, даже лошадей! Нескольких раненых, у которых хватило сил подняться и попытаться бежать, танки преследовали поодиночке и давили без всякой жалости, не давая ни малейшего шанса спастись! Так танки двигались своим курсом,
