— Благословите, честные отцы, ибо грешен!
Перзвый из подошедших, довольно старый уже иерей — здешний духовник отец Назарий, торжественно воздевает руку и осеняет своего царя двуперстием. Быть духовником в придворном монастыре непростое служение, но и Назарий человек непростой. Пока мы приветствуем друг друга, второй монах — отец Мелентий смотрит на меня со строгим видом и помалкивает. В отличие от прочих, мой духовник меня неплохо знает и потому постоянно находится настороже. Постное лицо царя-батюшки его нисколько не обманывает, но пока я ничего не отчебучил, иеромонах сохраняет поистине олимпийское спокойствие. Я тем временем интересуюсь монастырскими делами, спрашиваю всего ли довольно насельницам. Инокини, исправляющие послушание келаря и казначея, естественно отвечают, что всего у них вдоволь. Во время Смуты обитель была не единожды разграблена. Особенно постарались, как это ни странно, не поляки-католики, а вполне себе православные казаки Заруцкого. Впрочем, с той поры прошло немало времени, монастырь отстроился заново и окреп, тем паче, что высокопоставленные обитательницы, скажем так, имеют возможности.
— А где досточтимая матушка игумения?
— Али не признал, Иван Федорович? — раздается за моей спиной певучий голос.
Обернувшись, я выразительно смотрю присутствующих. Монашки тут же вспоминают о недоделанных ими делах. Отец Назарий так же находит благовидный предлог и отступает в сторону, а вот Мелентий, похоже, никуда не собирается. Ну и пусть, он наши сложные взаимоотношения знает, наверное, лучше всех. Я же внимательно смотрю на строгое и вместе с тем прекрасное лицо монахини.
— Здравствуй, Ксения Борисовна, — приветствую я дочь Годунова.
— Сколь раз тебе говорено, — вздыхает женщина, — Ольга меня теперь зовут! инокиня Ольга.
— Как скажешь… досточтимая матушка.
— Спросить чего хотел, Иван Федорович?
— Да вот, заехал узнать, каково поживаешь.
— Слава Господу все благополучно у нас.
— Уже хорошо.
— Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?
— Можно подумать ты дочь видеть не рада.
— Эх, Иоанн-Иоанн, ничего то ты не понимаешь. Инокиня я теперь — Христова невеста, а ты мне мир, да грехи мои забыть не даешь!
— Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.
— Знаю. Ты что свои грехи, что чужие таковыми не считаешь. Да только Господь то все видит!
— Пусть смотрит.
— Не говори так!
— Не буду. С Марьей то говорила?
— Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!
— Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь, да на путь истинный наставишь.
— Случилось чего? — встревоженно спросила Ксения.
— Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая это забавно, а вот заневестится, хлебнет горя.
— Отчего это? — закручинилась игуменья.
— Разбаловали… ну ладно, я и разбаловал. Сама знаешь мои дети далеко, а Машка рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук…
— Ты обещал ее за море увезти.
— Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна — женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.
— А от меня чего хочешь?
— Не знаю Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.
— Жалеешь, поди, что искать ее взялся?
— Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.
— Странный ты.
— Разве?
— Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его, как и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание другой дала.
— В наказание?
— А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь, если чего, так смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость какую заводишь, так для того чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти… а был бы поумнее он, так сидел бы дома, да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!
— Эко ты…
— Подожди царь православный, не закончила я еще! Молод ты и собой хорош и женщины тебя любят и ты их. Да только ни одной из них ты счастливой сделать не сможешь и не потому что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь — оставь ее в покое! Пусть растет, как растет, пусть не знает кто ее родители, лучше ей так будет.
— Отчего же лучше?
— Да оттого, что близ престола — близ смерти! Я через то, сколько горя приняла и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Потому и видеться с ней не хочу и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыни своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез и детей и в купель их волоком затащил!
Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила, как ни в чем, ни бывало:
— Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?
— Да посмотрел уж на все, — вздохнул я, — разве что спросить хотел, прочие насельницы как поживают?
— Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?
— Да пишут, наверное, только сама знаешь до бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.
— Так пойди сам спроси, раз уж пришел.
Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но… "не по понятиям" короче. Тем более что большинство
