“Это был поклеп на всех нас! — выкрикивала в разговоре со мной Гераль Курбанова, вице-президент республиканского Детского фонда. — У нас никто не голодает! Туркмены любят поесть! Какие бедняки?! Да у них полно денег, у каждого машина, две машины! Если бы они хотели, то покупали бы нормальную еду, а они вместо этого покупают ковры и дорогую одежду”. Товарищ Курбанова выступала в духе американских демагогов, обличающих “королей велфера” — людей, якобы покупающих “кадиллаки” на продуктовые талоны.
Скандал вокруг статьи Вельсапара усугубила прилагавшаяся к ней фотография истощенного двухлетнего мальчика Гуйчгелди Саитмурадова. Фотография была чудовищная, напоминавшая о самом страшном африканском голоде: отчаянный взгляд запавших глаз, скелет, в котором едва теплится жизнь. Судьба этого ребенка подтверждена несколькими источниками: он несколько раз попадал в больницу, ближайшую к ташаузскому колхозу, где работали его родители, и в 1988 году умер. До этого в регион приезжал врач и старший научный сотрудник Института охраны здоровья матери и ребенка Хуммет Аннаев. Он докладывал о том, что на протяжении десяти лет здесь ощущается нехватка мяса, масла, кур; слишком активно используются пестициды и дефолианты; нет качественного медицинского обслуживания. Увидев в больнице Гуйчгелди, Аннаев попросил кого-то его сфотографировать. Этот снимок в конце концов и попал в “Московские новости”.
“Все это фантазии”, — отреагировал заместитель министра здравоохранения республики Дмитрий Тесслер. Вельсапара он назвал авантюристом, а об Аннаеве сказал, что он “ничего не смыслит” в ситуации. В туркменских газетах статья Вельсапара не вышла, зато были опубликованы опровержения и разоблачения — каждое в три раза длиннее самой статьи.
После случая в Бехердене Министерство иностранных дел республики пожелало показать мне, как выглядит “типовой” туркменский колхоз. Меня отправили в колхоз под названием “Советский Туркменистан”, который находился совсем рядом с Ашхабадом. Председатель колхоза напомнил мне Берла Айвза в роли Большого Па из “Кошки на раскаленной крыше”. Дородный, одетый в новенький костюм и панаму, Муратберды Сопиев был одним из самых могущественных людей в республике. 30 лет подряд его “избирали” председателем “Советского Туркменистана”. “У нас в колхозе демократия, — рассказывал он мне. — Каждый раз я говорю людям, что они могут выдвинуть другого кандидата. А они: «О нет! Никогда! Зачем?!» Вот так”.
По словам Сопиева, уровень младенческой смертности в колхозе был не таким уж вопиющим — 45 случаев на 1000 рождений. Но это все равно было в два раза больше, чем в Вашингтоне. Как и прочие туркменские лидеры, Сопиев считал, что “победа коммунизма” выведет народ из нищеты.
“Мы должны и дальше выполнять, даже перевыполнять пятилетние планы, — сказал он. — Частная собственность нам не нужна. Это принесет только эксплуатацию. Это никому не нужно. Мы знаем, что в капиталистических странах есть очень, очень бедные люди. У нас такого нет. Мы предоставляем людям бесплатные квартиры, газ, образование, медицинскую помощь. Нам не нужна и многопартийная система. Нам не нужен хаос, который она с собой принесет. Нам нужна Коммунистическая партия, и мы будем следовать ее линии. Вот единственный путь к процветанию”.
С этими словами Сопиев сел в машину с шофером и отбыл в Ашхабад, в министерство, за новой порцией инструкций из Москвы.
Cпасская
В разгар посевного сезона мы с Эдиком Гладковым побывали в деревнях Вологодской области, на Русском Севере. Был полдень, светило солнце, погода стояла чудесная, и мы проезжали поле за полем, и все они были пустыми, никто их не вспахивал, никто не засевал. Там и сям торчали под разными углами тракторы и грузовики, завязшие в грязи. Мы остановились у ворот одного из главных совхозов области — “Пригородного”, специализировавшегося на выращивании овощей и разведении скота.
Пошлой шуткой выглядел встречавший у въезда потрепанный транспарант “Мы придем к победе коммунистического труда”, висевший возле выцветшего портрета Ленина. Мы долго ехали к центру совхоза: здесь было правление, магазин, трехэтажные бараки из бетона. Нигде не было ни души, ни на дороге, ни на полях. Куда все подевались? Уж точно не уехали сеять. В магазине на прилавках магазина рядами стояли консервы: баклажанная икра и маринованные помидоры.
“Люди поехали на автобусе в Вологду за продуктами, — объяснил продавец. — Наверное, все сейчас в городе”.
А в Вологде откуда продукты? И почему в здешнем магазине нет овощей?
Продавец закатил глаза и терпеливо, как идиотам, рассказал нам, какие трудности испытывает совхоз. Министерство до сих пор не прислало зерно. Зарплата маленькая, работать никто не хочет. Нет запчастей для машин. Описание проблем заняло полчаса. “Так что, сами видите, работать бессмысленно”, — заключил он.
Те, кто не уехал в Вологду стоять в очередях, остались у себя в квартирах. У всех был включен телевизор, все смотрели одну и ту же телеигру.
Похоже, испытывал возмущение и готов был что-то делать только один молодой человек — Юрий Камаров. По его словам, из нескольких сотен здешних обитателей он был единственный, кто считал, что, если раздать часть земли крестьянам, из этого выйдет толк. У каждого в совхозе кто-то из родни пострадал: родители или деды сидели в тюрьме, умерли от голода, были депортированы, потому что мечтали о собственности и благосостоянии. “Думаю, я здесь единственный, кто во что-то верит, единственный”, — говорил Камаров. Ему было 27 лет, он мечтал выращивать скот и овощи на своем участке, но пока там не было ничего, кроме грязи и щебня. Каждый день после работы Камаров в одиночку строил дом для семьи — жены и дочки. Проходившие мимо соседи посмеивались. Другие грозились сжечь его недостроенный дом. Камарова оскорбляла эта черная зависть — порождение векового крестьянского рабства, что при царях, что при генсеках, зависть, выраженная в классическом советском анекдоте: у крестьянина сдохла корова, и Господь обещает исполнить одно его желание. О чем же крестьянин просит? “Пусть теперь у соседа корова сдохнет!” Но Камаров стоял на своем. Он взял ссуду в 24 000 рублей. Это означало, что он “по уши в долгах по гроб жизни. Да, это риск. Пусть их смеются. Может быть, они правы и ничего никогда не изменится. Но мне пора начать жить настоящей жизнью, какой жил мой дед до того, как случилась катастрофа”, — сказал этот человек с твердой верой.
Следы коллективного ведения хозяйства в Советском Союзе можно было обнаружить повсеместно. В одной только Вологодской области было более
