Дети заболевали по разным причинам, но главным образом страдали от последствий возделывания хлопковой монокультуры: урожай необходимо было собирать любой ценой. Работая на плантациях, дети часто пили из ирригационных канав, где вода была отравлена пестицидами и токсичными минералами. В областях вокруг Аральского моря, которое было уничтожено людским безумием (воду из питавших его рек бросили на орошение хлопковых плантаций), питьевая вода была до такой степени загрязнена токсичными веществами, что они попадали в организм детей с грудным молоком. Угрозу иногда представляло и посещение врача. В первый год жизни туркменский младенец получал от 200 до 400 инъекций (американский младенец получает от трех до пяти). Никакой системы в этом не было. Врачи кололи детям все имевшиеся у них лекарства. За несколько лет эффективность вакцинации снижалась почти до нуля.
Все скопившиеся за десятилетия недостатки советской системы — централизация власти, отсутствие ответственности и стимулов к труду, триумф идеологии над здравым смыслом, гнет партии и силовых структур — достигли в Средней Азии гипертрофированных размеров. Этот “феодальный социализм” опирался на советско-азиатскую иерархию, во главе которой стояли партийные начальники и председатели колхозов.
В ашхабадском Институте охраны здоровья матери и ребенка главный педиатр Юрий Кириченко принимал в день десятки пациентов. За его дверью часами ожидали приема, ходя по коридору, туркменские женщины с детьми. Среди них было много беременных, некоторым было сильно за 40, у них уже было по 12 и больше детей. Племенные традиции заставляли туркмен вступать в родственные браки. Многие туркменские мужчины не признавали контрацепции, и женщины часто рожали погодков — считалось, что чем больше детей, тем больше достатка: “больше рук, больше рублей”. Разумеется, государство поощряло высокую рождаемость: для хлопководства она была очень выгодной.
По словам Кириченко, он состоял в КПСС 25 лет, но, прочитав о том, что сотворили с этими местами партийные органы, думает выйти из партии. “Нас учили, что наша система самая лучшая, что мы живем самой лучшей жизнью, но теперь мы понимаем, что все наоборот, — говорил он мне. — Здесь не Африка, дети не умирают на улицах от голода, но невозможно больше скрывать, что мы бедны и что мы страдаем. Разумеется, нужно рассказывать людям о контрацепции и обо всем остальном. Но — мне как человеку партийному тяжело об этом говорить — правда в том, что нищета здесь напрямую связана с политикой. На 90 процентов в нищете виновата система, бюрократия, командное управление, централизация власти. От этой правды никуда не деться”.
И чиновники, и медицинские руководители в Ашхабаде изо всех сил старались убедить меня, что ужасающий уровень младенческой смертности — “временное явление”, не имеющее никакого отношения к политике. Их до крайности раздражало уже то, что я взялся писать об этой проблеме. Я попросил у местных властей разрешения посетить несколько колхозов к западу от Ашхабада. Почти на все просьбы я получил отказ: причина — близость этих колхозов к иранской границе. Наконец меня допустили в Бехерден: он тоже располагался близко к границе, но, вероятно, не настолько, чтобы у меня возникло желание перебежать в Тегеран.
Колхоз “Мир” являл собой жалкое зрелище. У ворот стояла женщина, рядом с ней — чумазая дочка с отсутствующим взглядом. Прямо на дороге, свернувшись кольцом, спала облезлая, в язвах собака, облепеленная жужжащими мухами. “Колхозное правление” помещалось в каком-то сарае с несколькими допотопными столами, полупустой книжной полкой и портретом Ленина в золоченой раме. Зайдя в соседнюю хибару, я завел разговор с девушкой по имени Айно Баллиева. Ей было 20 лет, и она была не замужем. Она занималась уборкой хлопка на плантациях и знала, что это опасно, что в ее организм попадают пестициды и дефолианты, которые когда-нибудь навредят ее детям. “Но что я могу с этим поделать? — спросила она. — Я хочу иметь детей, ведь это жизнь. А как быть со всем остальным, я просто не знаю”.
Как по волшебству, вдруг подкатила, сверкая фарами, милицейская машина. Два милиционера в форме сообщили мне и моему другу, русскому фотографу Эдику Гладкову, что мы находимся в “запретной зоне”, и предложили “проехать” с ними. В милицейском участке нас допрашивали двое офицеров милиции и еще какое-то официальное лицо, блондин, явно из КГБ. Я, как дурак, сказал кагэбэшнику, что он может позвонить в Ашхабад и убедиться, что у меня есть разрешение на поездку в Бехерден. Он позвонил. Разумеется, тот же чиновник, что выписал мне разрешение, сказал, что никакого разрешения не было и он вообще не припоминает, чтобы встречался со мной. Эдик показал на настенный плакат: портрет Ленина с подписью “Социализм — это учет и контроль”. Через несколько часов мы ехали обратно в Ашхабад, на сей раз в сопровождении милиции.
В Туркмении я встретил одного храброго человека. Его звали Ак-Мухаммед Вельсапар. Это был молодой писатель, выросший в городе Мары, к востоку от Ашхабада; у него было семеро братьев и сестер. По его словам, пока он не стал взрослым и не побывал в относительно богатой Москве, он и понятия не имел, что рос в нищете. “Так думают почти все туркмены: хлеб есть, чай есть, крыша над головой есть, сами живы — значит, мы не бедные, — объяснял он мне. — Этим людям не с чем сравнивать. В республике выходят 73 газеты, и ни одна из них не свободна”.
В 1989 году Вельсапар вместе с еще несколькими сотнями ашхабадских писателей, журналистов и рабочих основал группу в поддержку демократии “Агзыбирлык”. Их целью было принести в Туркменистан гласность и подтолкнуть власть и общество к радикальным экономическим преобразованиям, чтобы разорвать (по выражению одного из членов группы) “порочный круг нищеты и колониального использования наших ресурсов”. Активисты “Агзыбирлыка” встретились с лидерами прибалтийских националистов, чтобы в спешном порядке набраться опыта по организации массового движения. Они считали, что в разрушении Средней Азии повинны не прекращавшиеся десятки лет запросы на поставку хлопка: московские экономисты и среднеазиатские царьки были в ответе за все беды региона, от высокой младенческой смертности до обмеления Аральского моря. Российские императоры не доходили до такой жестокости. Было очевидно, что “Агзыбирлыку” не под силу бороться с туркменским партийным боссом Сапармуратом Ниязовым[79] и его отлично отлаженным чиновничьим аппаратом. По словам Вельсапара, его часто вызывали на допросы. “Они прямо в глаза говорили, что прослушивают мои телефонные разговоры, а потом предъявляли какое-нибудь дикое обвинение”.
Впрочем, Вельсапар доставил партии кое-какие неприятности. Его оружием стала небольшая статья в “Московских новостях”, начинавшаяся словами: “В это трудно поверить, но в наши дни большинство
