Партия, со своей стороны, хорошо понимала не только смысл ельцинских нападок, но и последствия ельцинского политического успеха для ее будущего. Восхождение Ельцина грозило партии потерей контроля над экономикой и над мафиозной системой поборов.
Как только в 1987 году появился кооперативный бизнес, партия стала делать все, чтобы его удушить в зародыше, хотя на словах она его поддерживала. Один из главных консерваторов в ЦК, Иван Полозков, прославился своей борьбой с кооперативами в Краснодарском крае. Он закрыл более 300 кооперативов, называл их “социальным злом, злокачественной опухолью”. КГБ под руководством Владимира Крючкова вел войну с частным бизнесом — под предлогом искоренения коррупции. Но Крючков не торопился расследовать махинации оружейных баронов — директоров государственных оборонных заводов, которые вскоре станут его ближайшими соратниками в борьбе против радикальных реформ. Консерваторы понимали, что могут сыграть на психологии людей, воспитанных в идеях “равенства в нищете”. Они знали, что могут возбудить зависть и гнев у миллионов колхозников и рабочих, рассказывая им о злоупотреблениях при новой, “смешанной” экономике. Они выставляли новое поколение бизнесменов мошенниками (разумеется, евреями, армянами или грузинами), которые наживали миллионы, покупая продукты по низким государственным ценам и перепродавая их втридорога.
Разумеется, первые российские бизнесмены были не ангелами, как и первые Рокфеллеры и Карнеги. В их среде цвели рэкет, воровство, взяточничество. Но для партии и КГБ эти предприниматели и мошенники были не столько вестниками капиталистического зла, сколько конкурентами. Терпеть это было нельзя. Журналист и политический активист Лев Тимофеев, в 1985–1987 годах сидевший в лагере за книгу о коррупции на селе, с иронией предлагал партийцам “самим стать частными собственниками, владельцами земли или акций”.
“Пусть получают прибыль и вкладывают ее в дело, пусть вступают в конкуренцию и богатеют. Пусть они, наконец, приносят пользу. У них есть на это право. Единственное требование к ним — не мешать другим делать то же самое, — писал он. — К сожалению, вряд ли партийные чиновники станут успешными владельцами земли или предприятий. У них нет качеств, необходимых для честного предпринимательства: вот почему они так боятся тех, у кого эти качества есть. Они не остановятся ни перед чем, чтобы продлить дни своей прогнившей власти, и у них еще достаточно сил”.
Глава 13
Бедные люди
Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь, которая, по нужде, за квартиру считается, мастеровой какой-нибудь от сна пробудился; а во сне-то ему, примерно говоря, всю ночь сапоги снились…
Федор Достоевский. Бедные люди. 1845 гВ 1985 году, впервые попав в Россию, я совершил экскурсию по Москве и окрестностям в автобусе, битком набитом британскими социалистами. Это была не самая удачная компания для совместного путешествия: они носили ортопедическую обувь и дождевики, которые складывались в конвертики, “умещавшиеся в ладони”. Им явно хотелось пожаловаться кому-нибудь на скверный завтрак: холодную кашу, плохой кофе, неприветливых официантов. Но они знали, что жаловаться не должны.
Мы расселись по местам, и автобус с мерзким скрипом тронулся; мы ехали на север, в Загорск[74], в Троице-Сергиеву лавру. Экскурсоводша говорила на неуклюжем официальном английском языке, как киношный шпион под прикрытием. Она рассказывала о “безусловно идеальном” союзе атеизма со свободой вероисповедания, который наблюдается в Советском Союзе. В частности, она с улыбкой произнесла загадочную фразу: “Это олицетворение общественного и духовного”. У пассажиров не было ни сил, ни желания о чем-либо спрашивать. Было серое утро; экскурсанты протирали запотевшие окна автобуса и смотрели, как москвичи идут на работу. Где-то на проспекте Мира мы остановились на светофоре. Я заметил женщину у дверей здания: она стояла в потрепанном коричневом пальто и просила подаяния — протягивала руку к идущим мимо нее пешеходам. Я заметил, что у нее в руке лежало несколько пятикопеечных монет, но, судя по тому, что прохожие ее будто не замечали, она положила их себе в ладонь сама. Британка, сидевшая сзади меня, подняла руку и спросила, как это понимать.
— Ваше государство не заботится о бедных, как в Лондоне?
— Обычно такого не бывает, — ответила экскурсовод, удостоив нищенку беглым взглядом. — Скорее всего, женщина, которую вы видите, иностранка. Или цыганка.
Это вышло немного чересчур. Экскурсовод смутилась, а нам всем стало за нее неловко. Остаток пути к русской святыне мы проделали молча.
То были последние дни советского миража. При Брежневе, Андропове и Черненко режим выживал благодаря невероятным доходам от продажи нефти. На пике энергетического кризиса и после его завершения страна разбазаривала свои огромные нефтяные запасы в Сибири, Азербайджане и Казахстане, получая средства для финансирования громадного военно-промышленного комплекса. Остальные сферы экономики были разрушены и функционировали то ли по волшебству, то ли по законам коррупции. Но пока цены на нефть оставались высокими, Кремлю до этого не было никакого дела. Страна могла позволить себе завозить в магазины сыр четырех сортов, дешевую зимнюю обувь и водку по три рубля за бутылку.
Когда в 1985 году Горбачев пришел к власти, нефтяной бум остался в прошлом. Химерическая экономика была мертва. Советский Союз вступил в эру высоких технологий при полном отсутствии таковых: конкуренция ему не светила, он мог надеяться разве что выжить. Положение дел хорошо обрисовывал анекдот: “В Советском Союзе производятся лучшие микрокомпьютеры! Они самые большие в мире!” Запад еще не понял, что его великий противник по холодной войне был по-прежнему опасен, но разорен. “Верхняя Вольта с ракетами” — так СССР назвал Ксан Смайли из Daily Telegraph[75].
Поначалу было трудно осознать масштабы обнищания. В 1988 году выходило гораздо больше статей о психическом здоровье Сталина, чем о бездомных, детской смертности и недоедании. Казалось, что пресса соглашается с замечаниями Эдмунда Уилсона[76], посетившего Москву полвека назад: “Постепенно понимаешь, что, хотя их одежда однообразна, подлинной нищеты здесь почти нет; хотя в городе нет фешенебельных районов, нет и совсем захудалых. На улицах нет неприглядных сцен: не увидишь бродяг, больных, старики не роются в отбросах. Я не увидел ни одной трущобы, даже ни одного грязного квартала”. Но теперь, напротив, следы обветшания были повсюду. Те признаки нищеты, которых в свое время Уилсон не заметил или не хотел замечать, теперь было невозможно не видеть. На нищету вы натыкались на каждом углу, в каждом городе и деревне.
Одним зимним вечером, уйдя с небольшой демонстрации возле редакции “Московских новостей”, я зашел в скверное кафе на улице Горького. Я проголодался и замерз, заказал тарелку водянистого борща и сел за один из общих столов.
— Вам ложка нужна?
Рядом со мной сидела женщина, она улыбалась, обнажая ряды металлических зубов. Она протянула мне свою ложку — гнущуюся, грязную, но
