Он исподлобья смотрел, как они уходят. Вместе с ними пропадало ощущение совершаемой ошибки. Нет ее! Есть недостойные сомнения, которые ничем не обоснованы.
Но стоило Станиславу подняться в кабинет, как его вновь затрясло. Навалились сомнения. Он гнал их, выметал, как сор из избы.
Гальперин дремал на кушетке. Он вернулся из госпиталя полчаса назад, принес утешительные известия, что больная через месяц-другой пойдет на поправку, и с молчаливого дозволения отца-командира завалился спать перед дальней дорогой.
У майора тоже имелось время отдохнуть, но он не мог себе такого позволить.
Со станции Мазовая доложили, что два взвода обстрелянных красноармейцев готовы к отправке, ждут последних указаний.
– От кого указаний? – разозлился Шелест. – От Господа Бога? Сегодня я за него!
Станислав вызвал Кисляра и без объяснения причин приказал ему установить наблюдение за Романюком и Замулой.
Тот удалялся, ворча под нос:
– За Кирыком следи, за этой парочкой тоже. Где я вам столько людей найду? С фронта выпишу?
За окном уже стемнело – одиннадцатый час вечера. Мерцала настольная лампа.
Майор никак не мог найти себе покоя, перебирал бумаги, начинал вдруг чистить пистолет.
Вышел на связь капитан Губин, сообщил, что три закрытых грузовика отправлены в указанном направлении, можно встречать. «Указанное направление» – это задний двор заброшенной консервной фабрики на Торговой улице. Шелест планировал выступить оттуда в четыре часа.
Он погружался в какое-то подобие медитации. Отключались чувства, работали только мозги. Майор выстраивал логическую цепь из фактов и событий. Перед его глазами вставали люди, их разговоры, нюансы поведения. Да разрази их гром!
В первом часу Шелест грозным рыком поднял Гальперина, дал ему полторы минуты на сборы. В четверть второго они спустились в подвал, отобрали у охранника ключи и отправили его подальше. Гальперин остался скучать в коридоре, поглядывал в приоткрытую дверь.
Шелест вошел в камеру, сел рядом с женщиной. Она напряглась, поежилась, робко посмотрела ему в глаза и снова уткнулась в свои колени.
– Что происходит, Леся? – вкрадчиво спросил Шелест. – Я умею разбираться в людях. Зачем ты на себя наговариваешь? Хочешь получить смертный реальный приговор за причастность к массовой гибели советских граждан?
Она сморщилась, зашмыгала носом. Ну, детский сад с барабаном!
– Живо рассказывай, как было на самом деле! – потребовал Стас. – Ты ведь не предавала партизан, честно воевала на своем участке фронта. Не ври. А ну, посмотри мне в глаза.
Олеся не могла это сделать. Она действительно сломалась. А контрразведка этому еще и поспособствовала.
– Слушай, девица красная, хватит ломаться! – рассердился Шелест. – По-твоему, нам делать нечего, вот и носимся с тобой, как с писаной торбой? Не понимаешь, что тебя все равно обманули бы?
Ох уж эта неистребимая женская натура, лишенная элементарной логики, хоть какого-то подобия здравого смысла. Она ревела, как девчонка, у которой отобрали куклу. Гальперин из коридора недоуменно хлопал глазами.
Разразился сумбурный поток подсознания. Олеся не думала, что ее так быстро раскусят. Нет, конечно, никакая она не предательница, как и все нормальные люди, ненавидит фашистов и их приспешников, возомнивших себя борцами за независимую Украину. Нет другого государства, кроме Союза Советских Социалистических Республик! О чем ведут речь эти сволочи, садисты и убийцы?
Все, что она рассказывала про тот день, когда их группа подверглась нападению, – чистая правда. О судьбе полковника Елисеева ей ничего не известно. К Горбацевичу она не ходила, вообще не знакома с этим убийцей.
Подозрение и арест стали для нее потрясением. Жизнь сломалась. Даже если ее отпустят, пятно не отмоется. Но шансов на освобождение практически нет.
Жуткий страх за ребенка, в котором она души не чает, за маму, у которой начинаются тихие проблемы с психикой.
После вчерашнего допроса ей в камеру через уличное окошко кто-то подбросил записку Оконце крохотное, стекло отсутствует. Его заменяет сеть из стальной решетки. Сквозь нее вполне можно просунуть бумажку, свернутую в трубочку.
«Тебе придется признаться, что это ты сдала националистам базу Глинского, – примерно так гласило послание. – С тобой все равно кончено, чекисты живой не выпустят. Не признаешься, мы уже сегодня зарежем твою мать и дочь. Попросишь защиты, все равно прикончим. Помни об этом каждую минуту. Их жизнь зависит только от тебя.
Скажешь, что сможешь провести солдат на нашу базу в урочище. Схема маршрута прилагается. Что будет происходить дальше, не твое дело. Тогда твои родные не пострадают. А тебе все равно конец.
Помни, мы постоянно следим за тобой. Записку съешь».
Олеся решила показать записку Шелесту, кинулась к двери и встала. Она рыдала как ненормальная. Да кому в этом мире есть дело до ее дочурки? Только ей! Чекисты и контрразведчики – безжалостные роботы, им плевать на живых людей! Проняло так, что сама себя не узнала.
Она выплакала годовой запас слез и решила, что признается в том, чего не делала. Но как? С какого вдруг перепуга?
Пока колебалась, пришел майор, выложил историю про некоего Левко Кирыка. Бандеровцы грамотно сунули в замес эту никчемную личность. Вот Леся и призналась.
– Теперь вы все знаете. Что будет с моей дочерью?
– Что с запиской?
– Проглотила, – пролепетала женщина. – Они этого требовали.
Какая же дура! Хотя не исключено, что эта женщина рассуждала логично. Далеко не все сотрудники компетентных органов похожи на Шелеста.
– Ты отдаешь себе отчет в том, что нас за Ведьминым Клыком поджидает засада? Погибнут все, и ты в том числе.
– Мне уже было все равно.
Да, конечно, ее предали, схватили невиновную. Так пусть теперь весь мир летит к чертям собачьим.
– Простите, товарищ майор, я, наверное, была не права. – Олеся уронила голову и залилась горючими слезами.
А злость майора была наиграна. У нее все равно ничего не вышло бы, раскололась бы под давлением собственной совести, не здесь, так в дороге, в лесу. Он был даже рад. Все менялось, делалось труднее, но появилась ясность хоть в чем-то! Главное, что эта женщина
