И, подавив нелепое желание бросить пилоту напоследок: «Привет сменщику!» – она быстро пошла по твердому снежному насту к берегу.
Хабаровск, 1984 годНа кладбище Люсьена приехала на такси. Сергеев порывался отвезти ее, то ли стремясь услужить «возлюбленной госпоже», как он называл Люсьену, то ли опасаясь оставить ее одну. После случая с Вячеславом Всеславским он сходил с ума от ревности, однако вне постели, где Люсьене очень нравились оскорбления и побои, проявлять эту ревность не решался. Как-то раз он имел неосторожность рассказать Люсьене, что, по слухам, Всеславский сам пришел с повинной в отделение, был арестован, судим, но, поскольку сразу начал сотрудничать со следствием и сдал все свои контакты, срок получил условно и скорее восстановился на работе в ТИНРО. Однако при упоминании Всеславского Люсьена так оживилась, ее глаза стали такими мечтательными, что Сергеев устроил бурную сцену. Однако после нескольких громогласных упреков Люсьена бросила на него такой взгляд, что он остолбенел, лишился дара речи и пребывал в этом состоянии не меньше пяти минут, испытывая при этом приступы жесткого удушья. Это научило его покорности, и, когда Люсьена отказалась ехать на кладбище с ним и вообще запретила ему там появляться, он не спорил.
Впрочем, Люсьена отлично понимала, что рвется Сергеев на кладбище не только из-за «высоких чувств», а прежде всего потому, что ему хочется увидеть Морозова – чтобы полюбоваться его страданиями. Ведь бывший учитель Сергеева только что пережил две ужасные потери. Погиб его старый друг, муж сестры. А еще он хоронил сегодня свою жену-самоубийцу… Однако если смерть Скобликова для тех, кто не знал деталей, выглядела «прилично»: ну, ввели диабетику гигантскую дозу инсулина, спровоцировав гипогликемию, а когда он начал загибаться, помощи ему не оказали, вот он и умер, – то ведь жена Морозова покончила с собой именно из-за того, что это она убила Скобликова! Да, она сначала сделала больному сразу несколько инъекций инсулина, а потом безучастно наблюдала, как он впал в гипогликемическую кому и мучительно умирал.
Евгения Васильева, жена Скобликова, почувствовала неладное и прибежала домой, но только для того, чтобы увидеть, как муж испустил последний вздох. Не желая в это верить, она немедленно вызвала «Скорую», позвонила брату, надеясь на его помощь, однако было поздно. Все это время Антонина безучастно стояла в углу комнаты, а когда одновременно появились Морозов и «Скорая», она спокойно показала пустые ампулы из-под инсулина, при виде которых врач «Скорой» воззрился на нее так, словно не мог поверить своим глазам. У него не укладывалось в голове, как опытная медсестра могла совершить такую ошибку. Он не мог поверить в то, что Антонина сделала это сознательно! Однако Морозов, взглянув в ее пустые глаза, сразу догадался, что Антонина находится под воздействием сильнейшего психического нападения. О его мощности свидетельствовало также то, что она с утра – а ведь еще этим утром она подавала мужу завтрак, его любимую жареную ветчинно-рубленую колбасу с ноздреватым белым хлебом, наливала чай, склонялась над ним, касаясь его плеча сдобной рукой, и вся она была совсем другой, пышненькой, округлой, как всегда, – а теперь словно бы в одночасье исхудала почти до неузнаваемости!
– Тоня, – тихо сказал он, устремляя взгляд в ее голубые глаза, которые всегда, сколько он помнил, смотрели на него или с любовью, или – в последнее время все чаще! – с упреком, ревниво, даже с ненавистью, но никогда – равнодушно. Сейчас это взгляд не просто человека – это был взгляд не человека, пустой оболочки! Он давно не пускал в ход те силы, которые некогда достались ему в наследство и которые он когда-то почти полностью израсходовал на то, чтобы из больницы, где лежал раненный в живот, докричаться до Хабаровска, до занесенной снегом улицы Запарина, где страшный разноглазый человек собирался убить Женю, а Вадим стоял оцепенело, забыв, что у него на ремне висит кобура с пистолетом. Свои оставшиеся силы Морозов щедро тратил на то, чтобы Вадим жил, почти не ощущая страданий от своей болезни. Он готов был отдать ему все силы, всю жизнь, и этого было бы мало, чтобы выразить Вадиму благодарность за спасение любимой сестры – единственной женщины, которую он любил до тех пор, пока на свет не родилась Лиза. Потом их стало двое… А теперь он собирал по крохам все остатки своих сил, чтобы докричаться до Антонины, но мог только шептать: – Что ты наделала, Тоня? Зачем ты это сделала?
В глазах мелькнуло недоумение. Антонина напряженно вглядывалась в глаза мужа, на ее лице появилось жалобное, умоляющее выражение, она словно бы хотела что-то вспомнить, но не могла и просила Александра помочь.
Он взял ее за руку, надеясь прикосновением пробудить в ней воспоминания и доверие, однако Антонина вдруг оттолкнула его, взглянула враждебно.
– Мое ожерелье, – простонала она. – Ты даже не заметил, что она его забрала.
– Кто? – растерянно спросил Морозов. – Лиза? Ты отдала его Лизе?
– При чем тут Лиза?! – вскрикнула Антонина зло. – Вечно у тебя только Лиза, Лиза да Женя! А я? Я стала ничем! Ничтожней пыли! Ты меня не замечал! Я сделала это для того, чтобы ты вспомнил обо мне, обратил на меня внимание, чтобы ты снова полюбил меня!
Морозов смотрел на нее с ужасом, с трудом подавляя желание выкрикнуть: «Да я тебя никогда не любил! А сейчас? Неужели ты думаешь, что я могу полюбить убийцу?»
– Тоня, что ты наделала? – простонала Женя, которая стояла на коленях над сведенным судорогой телом Вадима, не сводя глаз с его неузнаваемо изменившегося лица. – Как же ты теперь будешь жить? Тебя ведь совесть замучает!
Антонина вздрогнула. Глаза ее снова стали безжизненны.
– Совесть замучает, – повторила она тихо. – Совесть замучает…
И прежде чем кто-то понял, что она собирается делать, Антонина метнулась к окну, с силой рванула заклеенные на зиму рамы так, что не только с треском порвалась пожелтевшая бумага и полетели клочья ваты, но и отвалились шпингалеты, перегнулась через подоконник – и вывалилась наружу.
Морозов бросился к окну и замер, закрыв лицо руками. Женя и потрясенный врач «Скорой помощи» тоже не могли сдвинуться с места. Откуда-то издалека долетел мстительный женский хохоток, однако все трое, конечно, решили, что это им почудилось.
А между тем не почудилось, нет, не почудилось! Люсьена наблюдала эту сцену с помощью ожерелья, которое Антонина некогда уронила к ее ногам в школьном дворе, злорадно засмеялась, когда все было кончено. Однако в то же мгновение «изображение» померкло, исчезло, и наконец Люсьена
