– Что ты маешься с утра, Боря? Замужем она, забудь! Муж любит ее, ревнует страшно. Не лезь!
– А она?
– Что она?
– Она мужа любит, тетя Надя?
– А уж это тебя не касается. Ребенок у них. Сам-то ведь невесту в городе оставил, так?
– А? Да, Лизу.
– Вот и возвращайся к ней. А Любаву не трогай. Она сирота. Родители рано ушли, царствие им небесное, ей и двух лет не было. Сначала Анфиса, а через год и Мирон, брат мой старший. Росла Любава у меня. Так что она мне как дочь. В обиду не дам!
– Да разве я смогу ее обидеть? Я… я люблю ее.
– И думать не думай! А обидеть каждый может. Она ведь, как ангел, чиста душой. Слово худого ни про кого не скажет. Жалеет всех. Вот и замуж пошла, отказать не посмела. Любит муж ее, еще раз тебе говорю. А коли ребенка решилась родить, то и она его тоже любит.
Махотин упрямо покачал головой:
– Пусть она сама меня прогонит.
Надежда Федоровна вздохнула.
– Видела я вас, шла за вами до самого Любавиного дома.
– Я и не заметил!
– Еще б ты заметил! Для тебя, Боря, это блажь. Пройдет, как домой вернешься. Женись на своей городской невесте. Не порть Любаве жизнь. А я ей скажу, чтобы пока ко мне не ходила. И ты к ее дому не ходи.
Махотин прожил оставшиеся три дня как в бреду. Особенно худо ему было по вечерам. Надежда Федоровна отпаивала его домашней наливкой, и только так он засыпал. А через три дня он вернулся в город. Лиза-то как все сразу поняла! Он вроде и не говорил ничего. Сказал коротко: «К свадьбе готовься». Засветилась вся, обрадовалась. А потом глянула так внимательно, прямо в глаза. А он возьми и отвернись! И все. Сразу сникла, страшненькая такая стала, смотреть было больно. И жалко. «Уходи», – процедила глухо. Вышел за дверь, и с груди как жаба спрыгнула. Легко стало, светло. Даже стыд куда-то делся. Утром он уже в Кротовке был, около дома Надежды Федоровны. Она, как увидела его из окошка, выскочила за калитку и, оглядываясь тревожно, в дом затащила. Замахнулась было кулаком сжатым, да в бессилии руки опустила. Головой на занавеску показала. У него сердце тогда чуть из груди не выпрыгнуло: сразу догадался – там она. Шагнул, тряпку отдернул в сторону. А ноги к полу приросли. Ничего не видел, только глаза ее широко раскрытые, темные омуты. Сама к нему шагнула. Упала на грудь, телом теплым от предутреннего сна прижалась, слилась с ним воедино. Сколько они так стояли?!
Махотин резко остановился. Перед глазами словно стена выросла, в груди холодно, а тело в жар бросило. И ноги не идут. Опять! Стоило ему только о ней вспомнить, как он терялся. В мире проклятом, без нее уже который год, места себе не мог найти. Уж дочери их, Ларке, двадцать два, а он и ей будто простить не может, что не сгорела она тогда с матерью в том безумном огне. Никто бы тогда так не напоминал ему о ней, Любаве. У Ларки глаза матери, такие же бездонные, губки полные, брови вразлет, а нет в ней красоты внутренней, не светится она, как мать. Недобрая она, Лариса, расчетливая на ласку. Выгодно – поможет, откроется вся. Нет – так ежом встретит. Ему, отцу, иногда от нее убежать хочется. Если б не похожесть лицом, подумал бы – не их с Любавой дочь!
Елена сидела на крыльце, словно поджидая Махотина. «Нет, не меня она ждет. Весточку хоть какую про сына, извелась, видно, вся!» Он толкнул незапертую калитку.
– Здравствуйте, Елена Ивановна.
– Добрый день, – еле расслышал Махотин.
– Лена, можно так вас называть?
Она кивнула. Удивленно, немного растерянно.
– Лена, я знаю, у вас сын пропал. Могу я чем-то помочь?
– Да чем же?
– Может, из города милицию привезти? У меня есть знакомые. И в МЧС, и в ОМОНе. Ребята все тут прочешут.
– Народу хватает. Только вот не вернулся еще пока никто с поисков. Не нашли, значит. Это хорошо.
– Что хорошо? Что не нашли? – Он подумал, не повредилась ли женщина умом.
– Не нашли, значит, жив. Вот найдут, тогда…
– Ну что вы, ей-богу, так мрачно! Расскажите-ка мне все подробно, как ваш сын пропал.
Елена тихо рассказывала то, что узнала от Санька, а Махотин слушал и удивлялся. Как можно было сразу не сообщить в область? Что за беспечность местного участкового? Если кровь нашли, нужно на анализ отдавать. То есть в город отвезти. А вдруг это его кровь, Михаила? Что они там еще ищут? Труп? Чтобы матери предъявить, мол, сделали, что могли?! Махотин решил, что сейчас же пойдет на кладбище и предложит вполне конкретное дело – отвезти образцы в городскую лабораторию.
– Лена, я все понял. Вам действительно лучше сидеть дома и ждать. Я пойду на кладбище. Возможно, помогу чем. – Махотин вспомнил, что бабка, которая рассказала ему про кровь, просила не говорить ничего Елене.
– Хорошо. А вы зачем приходили?
– Спасибо сказать за дом. Чистота какая! Спасибо вам.
– Не на чем. – Она улыбнулась. – Вы попросите дочку Ниловны, из пятого дома, она вам и убирать, и готовить будет. Ваши-то домашние к таким условиям непривычные!
– Да уж! – Он невольно хохотнул. – Обломал я им отпуск. Тут не Греция!
– А я ведь вас сразу узнала, Борис Никитич! – словно бы решилась на разговор Елена.
– Вы о чем? – Махотин удивился.
– Может, и не нужно об этом, но я знала вашу жену. Любаву.
Махотин почувствовал, как у него опять похолодело внутри. Вот оно, прошлое. Догнало. Что же это за мир такой! Тесный…
– Мы с мужем тем летом гостили у его родственников в Кротовке. Их дом напротив тети-Надиного. Они даже какие-то дальние связи по родне имели. С Любавой мы тогда подружились, хоть я младше на четыре года. А ее муж, когда она ушла от него, умом тронулся. Не сразу мы это поняли. Он тихо так под окном у тети Нади сидел, на лавке из стороны в сторону раскачивался и напевал что-то. А когда догадались, что с ним неладно, поздно уж было… Он с сыном поиграть вроде пришел. Дальше вы все знаете!
Да, Махотин знал. Любава уж как тогда не хотела его в город отпускать! Боялась чего-то. Они с Надеждой Федоровной ее по-всякому успокаивали. Ехал-то он всего на пару дней, паспорт взять, матери сказать про Любаву, на свадьбу позвать – на этом тетка Надежда настояла. Он и сам перепугался, видя, в каком состоянии его всегда улыбчивая и спокойная невеста. Развод с мужем ей оформили через