Это заставило Рашида замолчать. На глазах Али кровь отлила у него от лица.
– Он еще что-то подозревает?
Али отрицательно покачал головой.
– Сомневаюсь, что стоял бы здесь сейчас, если бы он узнал про Тюрана. Но денег было достаточно. Уверен, его шпионы следят за каждым моим шагом, не говоря уже о моих счетах в казначействе.
Рашид задумался, на время позабыв свой гнев.
– Мы заляжем на дно. Выждем около года, пока внимание к тебе не притупится. А тем временем…
– Нет, – перебил Али решительно. – Отец ясно дал понять, что если он хотя бы заподозрит меня в измене, то пострадаю не я, а невинные шафиты. Я не буду рисковать чужими жизнями. Но в этом и нет необходимости.
Рашид нахмурился.
– Это в каком смысле?
– Я заключил договор с моим братом, – объяснил Али. – Пока я буду послушно выполнять волю отца. А когда Мунтадир станет королем, он даст мне бразды правления по шафитскому вопросу. – Он воодушевленно повысил голос: с того самого разговора у него в голове роилось столько идей. – Рашид, подумай, сколько всего можно будет сделать для шафитов, когда король будет публично поддерживать наши инициативы. Мы могли бы составить производственный план, расширить приют на деньги казначейства…
– Твой брат? – переспросил Рашид, не веря своим ушам. – Ты веришь, Мунтадир разрешит тебе помогать шафитам, еще и за казенный счет? – Он сузил глаза. – Нельзя же быть таким наивным, Али. Казна пригодится твоему брату только для того, чтобы все пропить и спустить на танцовщиц.
– Это неправда, – возразил Али, хотя, если быть до конца откровенным, эта мысль и ему приходила в голову. – Он не такой.
Рашид посмотрел на него с нечитаемым выражением во взгляде.
– Но ты ведь не выполняешь его волю. Если бы ты был верен королю до конца, ты бы сдал нас солдатам. – Он отрывисто кивнул на бумаги об увольнении. – Меня бы казнили, а не выписывали бы пенсию.
Али подумал над ответом.
– Мы не сходимся во взглядах на то, как помочь шафитам. Это не значит, что я желаю тебе зла.
– Или ты понимаешь, что мы правы, хотя бы в глубине души. – Рашид взял паузу после этих слов и вздохнул, как будто вмиг постарев на десять лет. – Так не может долго продолжаться, Ализейд, – предостерег он. – Лавировать между верностью своей семье и верностью своим принципам. Однажды тебе придется сделать окончательный выбор.
Я уже сделал свой выбор. Хотя Али не сразу согласился с планами отца на Нари, он начинал понимать, к чему этот союз может привести. Брак между эмиром и бану Нахидой может навсегда помирить Дэвов и Гезири. Бану Нахида сама выросла среди людей и до сих пор была похожа на человека – разве не сможет она повлиять на свое племя и убедить их смягчиться по отношению к шафитам? Али чувствовал в этом шанс, реальный шанс встряхнуть обстановку в Дэвабаде так, чтобы все сразу встало на свои места.
Но он не сможет сделать это из-за решетки. Али вернул Рашиду бумаги об отставке.
– Возьми, Рашид. Возвращайся домой.
– Я не вернусь в Ам-Гезиру, – отказался тот. – Я не брошу Дэвабад, сестра Фатума не бросит сирот, а Ханно не бросит освобождать шафитов из рабства. Наше дело важнее каждого из нас. Я-то думал, смерть шейха Анаса научила тебя хотя бы этому.
Али промолчал. На самом деле смерть Анаса – и то, что ей предшествовало, и то, что было после, – научила его многому. Но он не думал, что Рашид оценит эти уроки.
В лице Рашида что-то дрогнуло.
– Ты был моим протеже, знаешь ли. Моей надеждой. Анас не хотел тебя вербовать. Он считал, что ты слишком молод. А я его уговорил. – В его голосе зазвучало раскаяние. – Но возможно, он был прав.
Он отвернулся и пошел к выходу.
– Мы тебя больше не побеспокоим, принц. Если передумаешь, ты знаешь, где меня найти. А я надеюсь, ты передумаешь. Потому что в твой судный день, Ализейд, когда тебя спросят, почему ты не стоял насмерть за то, что считал справедливым… – Он помедлил, и следующие слова поразили Али в самое сердце, как метко пущенная стрела. – Верность семье не сможет тебя оправдать.
22
Нари
Паланкин, который вез Нари из дворца, и тесный «цветочный коробок», в котором она приехала сюда вместе с вечно брюзжащим Афшином, были как небо и земля. Этот паланкин был под стать ее высокому положению в обществе и мог вместить полдюжины джиннов, а переноской занималась целая дюжина. Убранство было пышным до неприличия: горы набивных подушек, шелковые ленты, смоченные в благовониях, и непочатая бочка вина.
Окна были плотно зашторены. Нари еще раз попыталась отдернуть шелковую занавеску, но они были пришиты намертво. Тут ее осенило, и она посмотрела на свою ладонь. Нари открыла рот…
– Не надо, – осадила ее Низрин. – Даже не думай поджигать занавески. Особенно на своем человеческом языке. – Она цокнула языком. – Говорила я, что этот мальчишка Кахтани тебя дурному научит.
– Он учит меня очень даже полезному, – возразила Нари, откидываясь на сиденье, и посверлила занавески недовольным взглядом. – Мне впервые за несколько месяцев разрешили покинуть дворец. Почему я решила, что смогу увидеть город, построенный моими предками?
– Вот приедем на место, увидишь Великий храм. Нахидам не положено якшаться с простым людом. Это тебя порочит.
– Сильно сомневаюсь, – проворчала Нари, скрещивая ноги, и стала притопывать пяткой по одному из шестков, поддерживающих паланкин. – И потом, если я авторитет для Дэвов, разве мне нельзя менять правила? Отныне разрешаю мясо, – провозгласила она. – Бану Нахиде позволяется общаться, с кем ей заблагорассудится и как ей заблагорассудится.
Низрин аж побелела.
– У нас так дела не делаются.
Низрин нервничала даже больше самой Нари. Приглашение в Великий храм свалилось на них вчера как гром среди ясного неба, и весь день она не отходила от Нари, лихорадочно пытаясь подготовить ее, читала целые лекции по дэвскому этикету и религиозным ритуалам, которые влетали Нари в одно ухо и вылетали из другого.
– Госпожа. – Низрин сделала глубокий вдох. – Я очень прошу тебя отнестись с пониманием к тому, как важен этот момент для нашего народа. Нахиды наши самые почтенные герои. Мы долгие годы скорбели по ним, долгие годы верили, что с их погибелью пришел конец и всем нам, до твоего…
– Да-да, до моего чудесного возвращения, знаю.
Но сама себе Нари ничуть не казалась чудом. Она чувствовала себя самозванкой. Она заерзала, чувствуя себя некомфортно в парадных одеждах, в которые была вынуждена облачиться: платье бледно-голубого цвета с вплетенной в ткань серебряной нитью, штаны из тканого золота, украшенные по манжетам жемчужным песком и бисером из ляпис-лазури. Вуаль из белоснежного шелка покрывала ее лицо, и белая чадра, спадавшая в ноги, была тонкой и воздушной, как облачко. Чадра ей нравилась, но надетая
