Он вложил флакон в ее ладонь.
– Матушка, я одного не пойму… как ты могла позволить себе быть настолько неосторожной? Это недопустимо…
Сургуч треснул.
Запах тонкий, миндальный… ласковый сон, капли которого хватит, чтобы излечить самое сильное душевное расстройство, погрузив сознание в сладкую дрему. Две – чтобы избавить от боли и страха… прежде вытяжку корней варреры использовали в больницах…
Правда, выяснилось, что тело привыкает к этой сладости, а разум…
Разум всегда счастлив избавиться от метаний и проблем.
Что ж, могло быть и хуже. Из всего, что имеется в лаборатории, он мог бы выбрать куда более… сложные и изощренные или же болезненные яды.
– Я была осторожна… очень осторожна… поначалу… ты долго болел. Помнишь?
Нет.
И вспоминать не станет. Его разум, тот острый ум, который когда-то вызывал в ней восхищение, давно угас. Да и сам ее ребенок… тот, кто стоял, сжимая ее руку, не позволяя отказаться от сомнительного подношения, – не ее сын.
Ее – умер.
Исчез.
В том проклятом мире, откуда она надеялась его спасти, но вместо этого…
– Год… год у моря… ты любил смотреть на волны… ты часами просиживал на берегу и смотрел на волны. Не говорил. Не ел. Порой нам приходилось ставить капельницы… это было сложно, но нам удалось подобрать правильную дозу…
Правильные мысли.
И пожалуй, то время было хорошим. Амелия, конечно, много плакала, но она в принципе отличалась слезливостью… а ведь такая кровь…
Две капли в чай.
Три.
Четыре и пять. Он позволяет отставить флакон.
А завещание она успела-таки исправить. Что ж, это существо, которое мыслило весьма практично, чего она некогда и желала, будет удивлено.
Или не будет?
Оно в принципе потеряло способность удивляться.
– Дорогая матушка, – ей поднесли несессер. Он сам извлек перо и листы бумаги. – Надеюсь, вы не откажетесь оставить короткую записку.
Не откажется.
Она даже знает, что написать.
«Мне жаль».
Ей было действительно очень жаль… только жалость никогда и ничего не способна была изменить.
В разверстой грудной клетке билось сердце.
Почти как настоящее.
Следовало признать, что здешнее обучение весьма и весьма выгодно отличалось от принятого в моем мире. Муляж, во всяком случае, был почти неотличим от настоящего человека, поэтому меня не покидало странноватое чувство иррациональности происходящего.
– Как можете наблюдать, сердце… – мастер Навшер стоял над телом, вооруженный тонким белым хлыстиком. Металлический шарик на конце его поблескивал, изменяя параметры. И, подвластная ему, менялась кардиограмма на белой стене. – Работа…
Говорил мастер на редкость тихо, убаюкивающе.
Многие и убаюкались. Вот только хлопнувшая дверь разбудила задние ряды. А я вздохнула: мастер Навшер был человеком спокойным, но до крайности занудным.
А еще злопамятным, если верить рыжему.
Я верила.
– Маргарита – в ректорат, – возвестил секретарь ректора, одарив меня презрительным взглядом.
И что опять случилось? Я медленно сложила тетради в сумку, потупилась, изображая смущение, впрочем, вряд ли это произвело впечатление на Навшера, который продолжал бубнить, ковыряясь в груди манекена. А я…
Нет, ведь случилось же и…
Случилось.
– Мне очень жаль, – ректор сцепил руки за спиной. – Что я вынужден сообщить…
Что меня раздражало, так это избыток слов. Как что-то важное, так лишнего не услышишь, а тут развели политес…
Бабуля умерла.
На мгновенье в груди что-то екнуло, а потом… какое мне дело до этой старухи?
Моя бабушка умерла давно. Она не хотела уходить, я знаю… и если бы мой дар, в котором чем дальше, тем меньше смысла я видела, открылся чуть раньше…
Он не мог помочь Малкольму.
Или Айзеку.
Или вот мне самой избавить от давящего ощущения близкой беды и собственной никчемности…
Бабушка уходила медленно.
Сердце.
Его поддерживали. Но, понимаете ведь, возраст… надо беречь себя и избегать волнений. Наблюдаться. Принимать лекарства. В санаторий вот съездить… путевки стоят не так уж дорого, но… одна пенсия на двоих.
Мои жалкие подработки приносили копейки.
И этих копеек не хватало, когда заявлялась мамаша, требуя дозы… у нее, мол, обстоятельства… я бы ее и на порог не пустила, но бабушка жалела и отдавала последнее, то, что отложено на нормальные препараты. Зачем ей, если можно купить дешевле…
Помню последние дни.
И светлое, какое-то легкое состояние. Прилив сил, который тогда показался добрым знаком: значит, помогает новое лечение… или просто вот случилось чудо. Весна. Сирень. Самое подходящее время для чудес. И кухонька наша крохотная с желтыми стенами. Одуванчики внизу. Их хорошо видно из окна. Подоконник широкий, и места хватает на нем не только склянкам с прорастающим луком.
Будет свежий салат.
Лук и сметана. И блинчики к ним. Бабушка печет отличные блинчики на сыворотке. И мы сидели, ели их и говорили о чем-то… кажется, о будущем моем, о том, что стану врачом.
Или ветеринаром.
Или…
Не помню. Вот хоть убей, не помню. А то, как она улыбалась, наоборот. И чашку ее огромную, пузатую, с золотым ободком…
Мамаша снесла ее в ломбард сразу после похорон.
И деньги требовала ей отдать. Мол, она взрослый человек, а я ребенок. Детям не положено заниматься похоронами… только хрен ей…
Цепочка тоже ушла. И тоненькое обручальное колечко, которое бабушка прятала для меня. Цепочки и кольца не жаль, а вот из-за кружки у меня истерика случилась. Я ее выкупить хотела, но…
Не судьба.
– И чего вы от меня хотите? – злость была звонкой.
Как первый лед.
И прозрачной.
Думают, я плакать стану?
Тогда да, плакала, умела еще. И злилась потом, обижалась, что она ушла, оставила меня наедине с этой… Мамаша носилась счастливая, планируя, как продаст квартиру, и даже нашла какого-то придурка, который готов был прямо там денег дать.
Только хрен ей.
Бабуля моя, хоть и добрая, да не дура, сумела завещание составить так, что квартира эта ко мне отходила. И поверенным своим сделала старого своего знакомого. Нет, он со мной не возился, не тот был характер, но помог отстоять.
И сам с мамашкиным новым приятелем побеседовал, объяснив…
Короче, хрен им, а не квартира.
– Завтра состоятся похороны и оглашение последней воли, – ректор, кажется, осознал, что падать в обморок или слезами заливаться я не собираюсь. А потому подобрался и заговорил спокойней: – Вам надлежит присутствовать.
– С чего бы?
Помнится, мне обещали, что к делам этого проклятого рода я отношения иметь не буду.
– Просьба поверенного… полагаю, леди упомянула вас в своем завещании…
Разве что матом.
– Однако, надеюсь, вы осознаете, что поездка куда-либо возможна лишь при наличии соответствующего сопровождения.
Телохранителя, стало быть, выделят.
Как выяснилось, не одного.
Глава 41
– Ты собираешься идти в этом? – брюнет нахмурился.
Выразительно так нахмурился, всем своим видом выражая высочайшее неодобрение.
– А что?
Платье было вполне приличным. Форменным, между прочим. Пусть к старушенции я теплых чувств не испытывала, но дразнить гусей, сиречь бывших родственничков, не собиралась.
– Траур…
Рай заткнулся, полагаю, благодаря локтю Малкольма, который весьма своевременно прояснил позицию. Траур? Не по ней. Пусть радуются, что я в розовом с оборочками не явилась… хотя… полагаю, Амелия бы поняла.
– Сначала похороны, – я закинула на плечо рюкзак, который был куда вместительней
