— Разобьешься! — только и успел крикнуть Вася, отступая перед облаком пыли.
Дорош шпорил машину, все увеличивая ее ход, и руки подпрыгивали на ободе руля, которого он не держал уже много лет. Мимо мелькали дома, люди, столбы — в паническом страхе убегавшие от бешеной гонки куда-то за кузов и пропадавшие там в облаках пыли. Тревожные милицейские свистки тщетно напоминали об опасности, да и расслышать их было трудно от ветра, который свистел в ушах. У Лизы захватило дух, она глотала ветер, задыхаясь и широко раскрывая помертвевший рот. Косынка растрепалась, и коса от ураганной скорости неслась как хвост кометы в воздухе, чуть ли не в уровень с летящим ядром головы. Это была бешеная гонка, которую трудно забыть, раз испытав ее. А Дорош все увеличивал скорость. Вместе с беспамятством колес росла его ненависть, которую он как бы хотел претворить в энергию движения. На повороте пред ним сверкнула вздыбленная коса Лизы, и ему казалось, что коса гонится за ним, как золотой змий, жалит в спину, накручивается и рвется на колесах. И он увеличивал скорость, словно хотел спастись от косы, закрутить и оторвать на осях колес, избавиться, наконец, от кошмара, который мучил его все эти дни.
«А что, если, — мелькало у него смутно, — направить на каменную стену и разом положить конец — и терзаниям, и седокам!» Несколько раз он подымал руку, чтобы сделать роковой поворот, но облегчение, которое давала ему гонка, претворив ненависть в скорость движения, заставляло его нестись по прямой линии, не поворачивая и не останавливаясь. Ибо, казалось Дорошу, достаточно ему остановить машину, и ненависть, уже не претворяемая в энергию, потребует от него слишком много воли, чтобы не повернуться к Синевскому и не убить его. И вот он мчался, убегая от золотой косы, от своей ненависти и терзаний, чувствуя позади себя седоков, которым он был обязан этими терзаниями, — убегая и ни на шаг не удаляясь от них, но облегчая себя в смертельной быстроте движения.
Но вот путь был пересечен мостом и Дорош, внезапно решившись, повернул под откос. Лиза вскрикнула и потеряла сознание. Но опять опомнился Дорош — машина круто остановилась у самого края пропасти, врезавшись передними колесами в песчаную насыпь.
Когда они приводили Лизу в чувство — глаза их встретились, и Дорош усмехнулся.
— Живи еще, закадычная язва моя!
Потом устало, словно в езде выпотрошил вспышку гнева, повернул машину обратно и повел ее, как ведут замученную клячу, тихим ходом к флигелю, где и вручил беспокоившемуся Ваське.
1929
Примечание составителя
Мы публикуем три главы романа, игнорируя его мелодраматическую и кровавую развязку. Общая фабула сводится к тому, что, приняв к себе жертву насилия, коммуна студентов «Задруга» под действием низменных половых страстей сначала стала разлагаться, а потом случились убийство и пожар. Более подробное изложение фабулы, которое к нашей теме прямого отношения не имеет, читатель найдет либо в самом романе (М., «Федерация», 1929), либо в статье Александра Беззубцева-Кондакова «Эротическая тема в ранней советской литературе», а если ему вовсе уж лень — вот абзац из этой статьи, где пересказывается фабула: «Появление Лизы в коммуне, в мужском коллективе, приводит к изменению отношений между коммунарами. Для коммуны появление Лизы становится главным испытанием на жизнеспособность. Скорик подсматривает за Лизой в замочную скважину, думая: „Попробуй-ка установить дружбу с девочкой, которую видел голой“. Коммунаром Молодецким с момента появления Лизы в коммуне овладела „законно-гнойная мысль, что, может, Лиза станет наконец общей любовницей“. Всем коммунарам очевидно, что между ними и Лизой не могут установиться любовные отношения, всем очевидны противоестественность и позорность этого. Но как строить „товарищеские“ отношения с нею, тоже непонятно».
Лиза тайком уходит из коммуны, оставив записку: «Я перед вами виновата, но я не могу победить в себе стыда и страха. Простите меня». Но все же девушка приходит назад в «Задругу», перебарывает свой страх и первым делом после возвращения демонстративно уничтожает крюки на дверях комнат — отныне все двери в коммуне должны быть всегда отперты. «Эти крючки мы должны были бы отправить в музей, как экспонат победы на фронте дружбы», — замечает Дорош. Синевский начинает «воспитание» Лизы, чтобы сделать ее «свободной», «независимой» женщиной. «Ты должна потерять стыд тела. Ну, например, не стесняться и быть обнаженной». «Уроки» Синевского кончаются тем, что он подсыпал Лизе снотворного и изнасиловал ее. Лиза в отчаянии пытается покончить с собой, бросившись в реку, но из-за мелководья она лишь расшибла голову. Узнав о случившемся, Дорош застрелил Синевского — это было не столько месть за Лизу, сколько конечная точка в их давнем соперничестве. В тот момент, когда Дорош свел счеты с Синевским, ухажер Лизы шофер Василий, тоже из мести, поджигает флигель, в котором находится ненавистная коммуна. Дорош отказывается от возможности спастись и добровольно обрекает себя на смерть в огне, сгорает заживо вместе с трупом убитого им недруга. «Назавтра разгребли балки и нашли остатки сгоревших Синевского и Дороша — черные косточки. Еще через день их похоронили, закопав в одной могиле».
Поверь, читатель, что в сухом изложении это безвкусица и бред, но в романе ничем не лучше. Однако Рудину — как видно из приводимых нами глав — присуща стилистическая экспрессия и точность в передаче реалий, так что книга его не безнадежна. Переиздание его наследия — трех небольших романов и книги рассказов (см. биографическую справку), — могло бы расширить наши представления о советской реалистической прозе начала тридцатых. Врали и насиловали себя, как выяснится, не все.
Евгений Замятин
Наводнение
1
Кругом Васильевского острова далеким морем лежал мир: там была война, потом революция. А в котельной у Трофима Ивановича котел гудел все так же, манометр показывал все те же девять атмосфер. Только уголь пошел другой: был кардиф, теперь — донецкий. Этот крошился, черная пыль залезала всюду, ее было не отмыть ничем. Вот будто эта же черная пыль неприметно обволокла все и дома. Так, снаружи, ничего не изменилось. По-прежнему жили вдвоем, без детей. Софья, хоть было ей уже под сорок, была все так же легка, строга всем телом, как птица, ее будто для всех навсегда сжатые губы по-прежнему раскрывались Трофиму Ивановичу ночью — и все-таки было не то. Что «не то» — было еще не ясно, еще не отвердело в словах. Словами это в первый раз сказалось только позже, осенью, и Софья запомнила: это было ночью в субботу, был ветер, вода в Неве поднималась.
Днем
