За мной вели своих животных Авасий и Мазий, как звали воинов из того десятка, что увязался за нами, я не знал, но Фароат во мне возрадовался, что остался во главе хотя бы дюжины сколотов. Глупый мальчик!..
Моя прошлая жизнь оставила мне опыт, который, увы, Фароату почему-то недоступен. И сейчас я переживал очередной приступ мнительности. Эта склонность видеть во всем опасность будто бы той профессии, которой я овладел в будущем, не вредит. Так многие считали. Все дело в том, что обычно люди называют мнительностью, и какова ее доза? Постоянная мнительность ослепляет, рассеивает внимание и заставляет озираться, вместо того чтобы сосредоточить все свое внимание в том направлении, где таится реальная опасность. В мнительном иные склонны видеть человека предельно осторожного, неуязвимого. Они никогда не задумываются об обратной стороне, которая есть у всего в нашем дуальном мире: меня мнительность еще и деморализует. Оказавшись за стенами Феодосии, я тут же стал мучиться мыслью: не угодил ли я на самом деле в ловушку?
От самоедства меня спас эллинский воин. Безбородый и безусый в кожаном панцире и медном шлеме, он, как и сколот, носил штаны и чувяки. Не спрашивая наших имен и сам не представляясь, он догнал нас и, судя по ритму дыхания, бежал воин от башенных ворот, сказал, словно передавая чей-то приказ – монотонно и безразлично:
– Скифы, если хотите записаться в ополчение, то найдите Феокла, что живет у храма Аполлона, а если нет, то покиньте славную Феодосию до заката…
Задыхаясь, он все же сумел закончить то, что хотел сказать, и, потеряв к нам интерес, побрел назад, к башне.
Я посмотрел на Авасия. Друг и телохранитель расчесывал пальцами гриву своего коня – черноглазого малыша, каурого, но гораздо темнее, если сравнивать с моим Рыжиком, и делал он это так безмятежно, что мне захотелось утопиться в море. Ведь он все слышал, как и Мазий, отгоняющий от своего коня мух…
Я рассмеялся. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию. Сколоты, подобно дворовым псам, тут же бросив свои дела, с тревогой уставились на меня.
– Вы слышали, что сказал грек? – спросил я.
Они закивали в ответ. И по страху в их глазах, у всех без исключения, я понял, что только мне предстоит принять решение о нашей судьбе.
Я сел на коня и, не оглядываясь, направил животное вниз, к дороге. Еще у стены, заприметив расположение городских храмов, правил в выбранном направлении, пока широкая дорога не привела нас к высокой ограде, за которой стояли убогие строения из морских валунов, камыша и утоптанной земли.
Феодосия для эллинов была малым уголком далекой Эллады. Миновав несколько узких улочек бедных кварталов, разделенных пустырями с вытоптанной травой, мы объехали акрополис – крепость, возвышающуюся на холме, и храм Афины, утопающие в соснах, а на другом холме, чуть пониже – театр, ряды мастерских, пересохшие бассейны и безлюдный в полдень рынок. Наконец, у крошечного храма я увидел бюст Аполлона, а рядом за высоким забором каменную усадьбу. Красная черепица на ее крыше свидетельствовала о высоком статусе хозяина. Очень много домов в Феодосии были глинобитными, с крышами, покрытыми тростником и соломой.
По дороге к этому месту мы встречали нагих, крепких малышей, бегающих друг за другом, стариков и старух в многоскладчатых хламидах, обернутых вокруг бедер, они сидели у плетней и стен своих лачуг, провожали нас безразличными взглядами. Голоногих, в коротких туниках девушек, замиравших в нерешительности, когда мы проезжали мимо, и рослых плечистых мужчин, спешащих по своим делам и не обращающих на нас никакого внимания. А тут, словно у некрополя в темное время суток, как назло не оказалось ни души, чтобы спросить о таинственном Феокле.
Я, не спешиваясь, позвенел акинаком о прутья катаракты. Из арки, увитой виноградом с еще не убранными синими гроздями, вышел раб. Я так решил из-за его худобы, да и одежды на этом человеке не было, только набедренная повязка. Он не испугался, увидев вооруженных сколотов.
Впрочем, в его серых глазах не отражались эмоции вовсе. Он подошел к катаракте и уставился на меня будто на пустое место. Он сумел меня еще и удивить: едва я открыл рот, чтобы спросить о хозяине усадьбы, раб произнес:
– Слушаю, господин.
Это случилось для меня так неожиданно, что я впал в замешательство. Забыл, если можно так сказать, как принято знатному воину обращаться к рабу. Сказать просто – раб, этому человеку язык не поворачивался. В голове крутились всякие – «любезнейший», «не соблаговолите ли». Что меня самого раздражало потому, что никогда и никому в своей прошлой жизни я ничего подобного не говорил! Ну, не «товарищ» же, в самом деле, к нему обращаться?!
– Мне нам нужен Феокл, – выдавил я из себя. – Он тут живет?
– Хозяин отдыхает.
– Нам бы коней напоить…
Не дожидаясь от него ответа, я достал из-за пояса серебряную монету и предложил рабу, просунув руку через прутья решетки.
– О, господин!
Раб подскочил, проявив удивительную прыть, и, забирая монету, припал сухими губами к моим пальцам. Все тут же стало на свои места, вернулась уверенность, и плечи расправились. Получив серебро, человек тут же утратил свою загадочность, он стал суетливо поднимать катаракту. Мы въехали на территорию усадьбы. Раб взмахом руки указал направление, хоть мне и так уже было понятно, где расположены конюшни: все, что я успел увидеть тут, напомнило мне поместье Аристида в Ольвии.
Глава 25
Наступил тот час, когда зной уже спадает, но до заката солнца еще далеко. Истекло время сиесты, и без всякого сигнала, скорее по привычке, обитатели усадьбы Феокла приступили к исполнению своих обязанностей.
Зашелестели ткани, застучали сандалии, и глухо затопали по земле босые ноги. Две эллинки, вооружившись гранитными терочниками, расположились неподалеку от нас у лежащего на ссохшейся телячьей шкуре плоского камня и принялись перетирать на нем зерно.
Знакомый раб в специально отведенном месте, обложенном морскими валунами, разжег огонь. Вскоре к костру подошел толстяк в хитоне с модной вышивкой по кайме – критская волна, и стал размешивать угли, поднимая кучу искр. Наверное, он был богат. Такой хитон мог позволить носить весьма обеспеченный человек. Когда два молодых раба притащили к костру надетого на вертел поросенка, толстяк принялся обжаривать на открытом огне тушку, добиваясь появления равномерной корочки. И это удивило меня: обычный повар или, скорее – необычный.
Те же помощники вскоре принесли большой, литров на двадцать, бронзовый котел с водой и установили его над огнем между камней.
Я все еще находился
