Горбачев был убежден, что в корне менять сложное общество в соответствии с заранее придуманным планом (как было в 1917 году) – не только невозможно, но и опасно. Однако не менее опасно было приниматься за это, не имея четкого плана в голове (то есть поступать так, как собирался поступить он). Со временем критики Горбачева накинутся на него и укажут именно на эту ошибку. Но пока они лишь тихонько заворчали, обсуждая 19 мая на заседании Политбюро его “черновые тезисы” к конференции. Если во главе советов встанут партийные руководители, это будет “недемократично”, посетовал Лигачев, ранее не выказывавший особой любви к демократии. Громыко заметил, что следовало бы обозначить “более ясно” тезис о том, что “руководящей силой в нашем социалистическом обществе является партия коммунистов” и отразить вопрос “классовости [то есть опоры на пролетариат] нашей политики и общества”. Горбачев уже три года скрепя сердце мирился с пребыванием Громыко на высокой должности. Наверное, поэтому (а может быть, еще и от досады на самого себя за такое долготерпение) он вдруг набросился на человека, который когда-то помог ему пройти в генеральные секретари. Неужели Громыко так нужно “повторять заклинания”? Ну что ж: “Давайте скажем – клянемся!”
– Нет, – ретировался Громыко.
– Я задал вопрос, – не унимался Горбачев. – Вы сказали, что надо сильнее. Что сильнее?
– Я сказал: “может быть”.
– Я не пойму, как только не повторяешь какие-то слова, так уже подозрения… Кто громче крикнет? Так крику много было! Надо так делать, чтобы социализм развивался в интересах народа…
Громыко:
– Подозрений никаких, Михаил Сергеевич.
Горбачев:
– То, что вы сказали, – серьезное обвинение, понимаете? Я этим просто удивлен.
– Это не обвинение… Возможно, я неудачно выразился.
– Да нет, что уж там – неудачно. Тут и по форме, и по содержанию мне все ясно было. Поэтому я не стал оставлять это без внимания. Это серьезно![1243]
Формально Политбюро одобрило тезисы Горбачева. Вслед за ним 23 мая это сделал ЦК. В середине июня Горбачев по 12–13 часов в день переделывал свое обращение к конференции. Ему хотелось, чтобы доклад получился авторитетный, “как Библия”[1244]. Черняев ожидал, что доклад “ошеломит” членов Политбюро, потому что “большинству из них в новой системе не найдется верхних мест”[1245]. И действительно 20 июня коллеги Горбачева высказали серьезные жалобы: Лигачеву не нравилось, что возглавлять советы будут партийные начальники, Чебриков сетовал на ослабление роли партии, Долгих опасался оппозиции со стороны других партий, а Воротников ворчал, что реформы проталкиваются чересчур поспешно. Но Горбачев отмел возражения. Он сказал, что учтет все моменты, вызывающие беспокойство коллег, до начала конференции 28 июня. “Переделать все за неделю?” – продолжал ворчать Воротников, но уже не в присутствии Горбачева, а наедине с собой, в личном дневнике[1246].
Несмотря на все эти приготовления, итоги конференции получились далеко не однозначными. Впервые за много десятилетий делегатов избирали на конкурсной основе, однако главные реформаторы – в том числе социолог Татьяна Заславская, драматург Михаил Шатров и экономист Николай Шмелев – потерпели поражение. Либерала Юрия Афанасьева, ректора Историко-архивного института, выдвигала институтская партийная ячейка, но на его кандидатуру наложили вето партийные чиновники, после чего ему пришлось воспользоваться уже личной поддержкой Горбачева. Афанасьев (впоследствии ставший одним из самых яростных и радикальных критиков Горбачева) кое-как протиснулся в делегаты, набрав 83 из 155 голосов на пленуме Московского горкома партии. Вывод: либералы способны лоббировать и протестовать, однако требуется партийное давление старого типа, чтобы протолкнуть их наверх. Впрочем, чаще всего, особенно в провинции, консерваторы толкали наверх своих людей. Поэтому в итоге подавляющее большинство делегатов выступило против предложенных реформ[1247]. В прошлом мнения самих делегатов не значили ровным счетом ничего, поскольку все подчинялись строгой партийной дисциплине. Как ни странно, Горбачев все еще рассчитывал на эту дисциплину, хотя сам делал все возможное, чтобы ее подорвать.
XIX партийная конференция, на которую съехалось пять тысяч делегатов, проходила с 28 июня по 1 июля 1988 года в Кремлевском дворце съездов. Формально программа строилась по знакомой схеме: вначале выступление генерального секретаря с продолжительным докладом, затем четыре дня “обсуждений”. Но и характер, и тон происходившего здесь были неслыханными, как и особая роль телевидения. Делегаты не стали вставать, когда представители Политбюро во главе с Горбачевым вошли в зал. Вместо того чтобы следовать партийной линии, ораторы говорили так, словно ее вообще не существовало. Одни поддерживали Горбачева, другие осуждали его (впрочем, пока не называя его имени) и его программу. Реакционеры пытались заткнуть реформаторов, ритмично “захлопывая” их выступления. Либералы не оставались в долгу. Впервые с 1920-х годов голосование проходило не единодушно. В довершение всего почти все заседания показывали по телевидению. Как вспоминал главный редактор “Огонька” Виталий Коротич, партийные начальники поначалу не осознавали, что “делегаты будут обращаться не к ним, а через их головы – ко всей стране”. Как только до них это дошло, они переполошились и “хотели прекратить трансляции, но это было уже невозможно: делегатам понравилось быть телезвездами, да и простому народу полюбилось новое зрелище”. “В Москве… весь день чуть ли не из каждого окна (дело-то было летом) слышались передававшиеся по телевидению речи депутатов”, – вспоминал один из помощников Горбачева[1248].
В докладе Горбачева делалось несколько реверансов в сторону консерваторов, и те отреагировали на них соответствующе. Его утверждение, что “демократия несовместима ни со своеволием, ни с безответственностью, ни с распущенностью”, вызвало “аплодисменты”. Слова о том, что появление оппозиционных партий недопустимо, потому что “злоупотребления демократизацией… идут вразрез с интересами народа”, были встречены “продолжительными аплодисментами”. Когда он заявил, что “без направляющей деятельности партии… задач перестройки не решить”, раздались “бурные аплодисменты”. Но все это были лишь ложки сиропа – чтобы подсластить горькое лекарство. Слова о том, что “при однопартийной системе… нужен постоянно действующий механизм сопоставления взглядов”, не вызвали ни одного одобрительного хлопка[1249].
Другие ораторы выступали с поразительной откровенностью. Либерал Леонид Абалкин, директор Института экономики, заявил, что одних политических реформ недостаточно: “Будем избирать из нескольких [депутатов] одного… Ну и что?” Это не решит экономические проблемы. А поскольку эти проблемы – порождение
