Юрий Бондарев, писатель и заместитель председателя правления консервативного Союза писателей РСФР, сравнил перестройку с “самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка”. Он заявил, что “нет смысла разрушать старый мир до основания”, “не нужно вытаптывать просо, которое кто-то сеял, поливая поле своим потом”. Он обвинил перестройку в грехе, который часто приписывали коммунистическому режиму, – что она заставляет человека становиться “подопытным кроликом, смиренно лежащим под лабораторным скальпелем истории”. Он ругал либеральных журналистов за то, что они уже стерли различия между человеком и мухой: “И муху, и человека газетой прихлопнуть можно”[1251].
Бондаревская филиппика несколько раз прерывалась овациями. Раздались аплодисменты и потом, когда ему попытался возразить Григорий Бакланов, главный редактор либерального “Знамени”, только на сей раз делегаты хлопали в ладоши и топали ногами уже для того, чтобы заглушить оратора. Похоже, партийные функционеры обладали “собачьим нюхом”, отмечал писатель Даниил Гранин: они как будто заранее знали, что скажет Бакланов, и решили помешать ему взять слово[1252]. Тут вмешался Горбачев: “Пусть он выскажется. Послушаем… Демократия предполагает умение выслушать мнение каждого”[1253]. Черняев считал, что Бакланову после первых же хлопков и выкриков надо было уйти с трибуны (“Это был бы поступок, вызов”), а он вместо этого произнес речь, по сложности скорее “достойную молодежно-литературного симпозиума”. Кроме того, Черняев не сомневался, что враждебная реакция на Бакланова (урожденного Фридмана) “была еще и с антисемитским душком”[1254]. Консерваторы попытались заткнуть рот и Михаилу Ульянову – знаменитому актеру, подавшемуся в реформаторы, но тот, вдруг заговорив голосом маршала Георгия Жукова (которого он играл в кино), велел им затихнуть[1255].
Не желая оставаться в тени, Борис Ельцин вышел из спячки и спровоцировал новый взрыв. После пленума Московского горкома партии в ноябре 1987 года, когда Горбачев пошел на него в атаку, Ельцин вернулся в больницу. В начале декабря его перевели в Барвихинский санаторий, спрятанный в лесу к западу от Москвы. В феврале он выписался домой – “нужно было выползать, выбираться из кризиса, в котором я очутился. Огляделся вокруг себя – никого нет… Я, в общем-то, конечно, жив, но это так, номинально, политически я – труп”[1256]. Ельцин чувствовал себя уже достаточно хорошо и 8 февраля 1988 года приступил к работе в Государственном строительном комитете СССР. Правда, когда он сидел в просторном кабинете перед белым телефоном с красно-золотым советским гербом, ему “порой этот телефон хотелось вырвать с мясом”. Горбачев, конечно, поступил “благородно” – не сослал его в дальние страны, всего лишь понизил, но “немногие знают, какая это пытка – сидеть в мертвой тишине” и ждать, “например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит”[1257]. В том же месяце Ельцин побывал на заседании ЦК, на котором его официально исключили из кандидатов в члены Политбюро. Теперь для московских СМИ он был никто. Кагэбэшники прослушивали его телефон и дежурили у подъезда его дома. Но на XIX партконференции он прорвал эту “светомаскировку”.
“Я считал, что должен попасть на XIX партконференцию и обязан там выступить… объяснить людям, что же произошло на октябрьском пленуме [1987 года]”, – писал позже Ельцин. Оставаясь членом ЦК, он имел право присутствовать на конференции, но этого было мало: “Если бы я оказался не избран на конференцию, для меня это было бы тяжелейшим ударом”. Его пытались выдвинуть сторонники в Москве и Свердловске, но партаппаратчики каждый раз отсеивали его кандидатуру. В последний момент оказалось, что Ельцина избрали одним из тринадцати делегатов от Карелии. Карельские делегаты сидели на балконе, высоко-высоко, чуть ли не под потолком, и президиум с Горбачевым был оттуда еле виден. Ельцин “подготовился к выступлению достаточно боевому”, но чтобы выступить, нужно было получить разрешение председателя, а между тем все записки с просьбой о предоставлении слова, которые он передавал вниз Горбачеву, оставались без ответа.
В последний день конференции, так и не получив права выступить, Ельцин сообщил карельской делегации: “Товарищи, у меня выход один – надо штурмом брать трибуну”. Спустился с балкона, прошел через двустворчатые двери, которые вели прямо к трибуне, поднял над головой красный делегатский мандат и, глядя Горбачеву в глаза, зашагал по длинному проходу прямо к президиуму. “Каждый шаг отдавался в душе, – вспоминал Ельцин. – Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремленные со всех сторон на меня взгляды”. Дойдя до президиума, он поднялся на три ступеньки, подошел к Горбачеву и потребовал слова.
“Сядьте в первый ряд”, – скомандовал Горбачев. Ельцин неохотно повиновался, а через некоторое время к нему подошел какой-то сотрудник и попросил выйти из зала, чтобы переговорить с кем-то из руководителей. Ельцин отказался, но все-таки отошел к двойным дверям и там остановился. К нему снова подошел помощник Горбачева и пообещал, что ему предоставят слово, но только после того, как он вернется к своей делегации. Ельцин заартачился, снова зашагал по проходу и уселся в первом ряду, прямо перед Горбачевым.
Наконец Горбачев сдался, не желая, чтобы его обвинили в попрании гласности. Ельцин проговорил больше пятнадцати минут. Он выступил в поддержку некоторых реформ, предложенных Горбачевым, но раскритиковал его за неумение добиться как раз того, чем так гордился Горбачев: за отсутствие “достаточного анализа” прошлого “в разрезе истории”, “анализа современной обстановки в обществе”. “И, как результат перестройки, – продолжал Ельцин, – за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей”.
Потом Ельцин попросил о политической реабилитации себя лично. “Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все”, – добавил он многозначительно. Горбачев приободрил его: “Борис Николаевич, говори, просят”[1258]. И Ельцин продолжил. А потом, как уже было осенью 1987 года, на него набросились. Гранин вспоминал, что Лигачев, “будто засучив рукава, скомандовал своим шакалам растерзать Ельцина в клочья”[1259]. Горбачев тоже присоединился к травле – но не так кровожадно, как другие: он с удовлетворением отметил, что Ельцин похвалил многие его реформы. И все же примерно треть заключительного слова он посвятил перечислению давних грехов Ельцина, в которых
