Церемония вручения началась.
Я наблюдал за ней вполглаза и сидел с краю, поближе к выходу, готовый встать и уйти, как только прибудет обещанная шефом подмога. А она задерживалась. До банкета оставалось все меньше времени, на душе становилось все тревожней…
Пытаясь высмотреть в зале 666-го, я не преуспел. Возможно, Икс расстался с засвеченной оболочкой и присутствует в другом облике. Или вообще не явился…
Тем временем Бодалин – протрезвевший, благообразный, во фраке с бабочкой – начал оглашать победителей в отдельных номинациях. Призы ИБК присуждались общим голосованием участников, и я запоздало вспомнил, что так и не проголосовал, бюллютени остались незаполненными. Ну и ладно, все равно номинанты мне незнакомы…
Ошибался. Из трех первых номинаций в двух победили соискатели, очень хорошо мне известные.
Первым на сцену поднялся Джейсон Мур, в миру старик Лернейский. Тоже во фраке, и тоже в бабочке. Получил заслуженную награду за литературные труды на оккультной ниве. Раскланялся, произнес коротенькую благодарственную речь, а большой экран над сценой демонстрировал собравшимся обложку его нового бестселлера «Десять мифов о российской теософии».
Призами конвента были увесистые кубики из полированного карельского гранита на металлической подставке (более чем ожидаемо со стороны вольных каменщиков, ставших некогда отцами-основателями ИБК). Г-н Заушко этих камней, наверное, собрал уже столько, что может возвести Вавилонскую башню. Или египетскую пирамиду.
Премия во второй номинации – за теоретический вклад в оккультные и непризнанные науки – достался какому-то представителю секты космистов, мне неизвестному, и к тому же не приехавшему на конгресс по состоянию здоровья. Приз забрал Бодалин, сказав, что перешлет. Судя по видеоряду, мелькавшему на экране, лауреат работал над утопической теорией орбитальных космических станций (обитаемых, конечно же, – беспилотного железа вокруг Земли и без его разработок крутится предостаточно). Разумеется, все кадры ролика были позаимствованы из космической кинофантастики.
Следующий гранитный кубик вручался за лучшую инвольтацию года. И получила его – фанфары, барабанная дробь! – Радослава Хомякова.
Значит, никакой ошибки не было – именно ее «вонючую тарахтелку» я слышал в отдалении, именно ее рыжие кудри мелькнули среди ихтиофагов…
На дресс-код Рада плевать хотела – протопала на сцену в куртке-косухе, джинсах и поношенных кедах. Благодарственную речь говорить не стала – сняв гранитный куб с основания, задумчиво подкидывала его на ладони. При этом поглядывала на зал так, словно решала, что лучше: запустить этой каменюкой в публику или просто крикнуть: «Козлы вы все!»
Экран тем временем демонстрировал подвергнутую инвольтации фигурку… Нет, не фигурку – фигурищу! Судя по деревьям и домам, служивших фоном для съемки, роста в фигуре было метров семь-восемь, не меньше. Булавками для втыкания в здоровенную куклу вуду могли послужить рыцарские копья, самое малое. Но ее не третировали булавками, ее сжигали – и у меня мелькнуло нехорошее подозрение, что я сам дал добро на аутодафе…
«Дарк, по коням! – услышал я мысленную команду босса. – Они прибыли, ждут тебя в номере Хуммеля».
Я торопливо направился к выходу из зала, так и не узнав, кому и каким образом аукнулось сожжение Ярилы, в исполнении Рады Хомяковой.
* * *– И на этом мы должны лететь? – процитировал Тонкий слово в слово мою реплику, увидев запряженного в гондолу эйратуса.
Но спектр эмоций в его фразе был значительно шире: от глубокого изумления до безграничного негодования.
– Х-хе… – сказал Толстый, умудрившись втиснуть в короткое междометие тот же самый смысл.
– Вот и я сомневался, что сумеете, – провокационно заметил Хуммель. – Штука в пилотировании непростая, я с трудом освоил.
– Поглядим, – неопределенно пообещал Тонкий. – Только мне казалось, что во сне летают… ну, как бы сами по себе… без ничего.
– Мы полетим в Истинный Мир, подчиняющийся физическим законам, – строго произнес Хуммель. – А левитация – антинаучна.
– Поглядим… – повторил Тонкий. – Потренируемся…
Время для тренировок у нас имелось. Хоть астральный месяц проведи за пробными полетами – на ИБК Бодалин все так же будет стоять на сцене, держа в руках очередной гранитный куб.
Но я рассчитывал управиться быстрее. Уже на первой тренировке станет ясно, сработает моя идея или нет. Надеюсь, что сработает… Если уж в Истинных Мирах со мной остается способность оборачиваться кархародоном, а Хуммель, помимо трансформации, владеет телепатией, значит, и Толстый не должен потерять свой талант джамп-пилота.
Первая недоработка КБ Хуммеля выявилась еще до взлета, едва мы вчетвером поднялись в гондолу.
– Пересни быстренько пилотское кресло, – сказал я, – он не поместится…
Хуммель переснил, Толстый уселся вполне комфортно, но гондолу тут же начало клонить набок, боковая остойчивость у аппарата оказалась никудышной.
– Сейчас исправим, – пообещал я.
– Парашюты пусть нам наснит, – сказал Тонкий, и в голосе ощущался безнадежный пессимизм. – Чую, без них не обойдемся… Верно, Толстый?
– Угу, – не стал спорить тот.
Взлетели мы, лишь устранив еще с десяток неполадок и недоделок. Зато полет проходил лучше, чем я ожидал. Тонкий быстро освоился с немудреным управлением (три рычага и полное отсутствие приборов), сделал несколько пробных кругов над островом, выполнил ряд маневров и выдал заключение:
– Не джампер, но летать можно.
«Не джампер» – определение на редкость тактичное. Скоростью наш дирижаблик уступал не то что реактивному самолету, но и самому захудалому «кукурузнику». Маневренность в горизонтальной плоскости – обеспечивало ее лишь изменение напора в парных «соплах» эйратуса – показалась мне отвратительной. Маневры по вертикали давались лучше, летучий газ вырабатывался с огромной скоростью…
Однако Тонкий не стал озвучивать длинный список претензий, понимая, что эти особенности конструкции исправлению не подлежат. Лишь произнес:
– Теперь пробуй ты, Толстый.
– «Третьего глаза» нет, уж извини, – сказал я. – Мы с Хуммелем понятия не имеем, что там внутри и как работает. Шлем без него нужен?
Он кивнул, надел глухой шлем, весьма приблизительно созданный Хуммелем по моему описанию, взялся за дублирующий комплект рычагов…
Осваивался Толстый с управлением в несколько раз дольше, чем его коллега. А потом, без какого-либо предупреждения («червоточину» я не увидел), вокруг оказалось черное небо.
Здесь бушевала гроза, да какая! Молнии вспыхивали одна за другой, звуки грома сливались в непрерывную канонаду. Я досадовал, что мы с Хуммелем не поставили простейший эксперимент, не проверили, воспламеняется ли газ, выделяемый эйратусами. Как бы не подвернуться под разряд и не повторить печальную судьбу дирижабля «Гинденбург»… Но ни досада, ни опасения не могли помешать моему чувству триумфатора: все рассчитал правильно, все сработало, Толстый отыскал (или создал) «червоточину»! И появился реальный шанс вернуться, не стать героем посмертно…
Обратный переход тоже произошел неожиданно. Внизу плескалось розовое море, над головой нависало каменное небо, ставшее привычным, почти родным…
Затем я взял руководство тренировочным полетом на себя. Предстояло отработать десантирование в воду, по возможности незаметное, и, что значительно труднее, возвращение обратно.
Справились и с этим.
– На посадку, –
