Дверь отворилась, и в комнату вошел какой–то мужчина средних лет, по виду — джентльмен, одетый в вечерний костюм, при галстуке и бутоньерке, как будто собрался куда–то для выхода. Он расхаживал по комнате и жестикулировал, бормоча себе под нос. Я следил за ним несколько минут, надеясь, что он наконец уйдет по своим делам, раз уж оделся в хорошее платье, но не тут–то было. Он говорил сам с собой, то тише, то громче, и все беспокойно кружил вокруг стола. Его лицо отражало всю гамму чувств — ненависть, отчаяние, злобу. Наконец он остановился и посмотрел вверх. Я проследил за его взглядом. Потолок в комнате был высок, и над круглым столом висела незажженная люстра. На мгновение мне показалось, что ему темно и он хочет еще света.
Но я ошибался. Мужчина вышел из комнаты и вскоре вернулся, держа в руках веревку и невысокий табурет. Он поставил его на стол, небрежным жестом сметя с него какие–то бумаги, письма, разлетевшиеся по комнате, табакерку и что–то еще. Легко запрыгнул на стол — уж поверьте, ловкости ему было не занимать — встал на табурет, дотянулся до люстры и начал завязывать на ней веревку.
Я как будто окоченел в этой теплой комнате и не мог даже кончиком мизинца двинуть. Язык присох к глотке, и я не мог крикнуть: «Что ты делаешь, безумец! Остановись! Это я, голодный и бездомный бродяга, должен думать о том, как свести счеты с моей жалкой жизнью. Но я не собираюсь сводить с ней счеты — напротив, готов цепляться за нее руками, ногами, зубами, да хоть ребрами!» Но я не крикнул, с замиранием сердца глядя, как мужчина наладил скользящую петлю, просунул в нее голову, постоял так, будто раздумывая, а потом решительно оттолкнул табурет ногой и повис, извиваясь и дергаясь.
Он хрипел и хватался руками за веревку, сжимавшую его горло, но это было бесполезно. Может, он уже передумал, но было поздно. А я… Что я? Я так и не двинулся с места, захваченный этим ужасным зрелищем. Мне уже доводилось видеть публичную казнь через повешение, но никогда — так близко.
Это продолжалось несколько минут, и, думаю, я поседел за эти минуты в свои двадцать три года, находясь от самоубийцы так близко. Одно дело, когда казнят какого–нибудь негодяя, зарезавшего семью за два шиллинга, другое — когда человек сам сводит счеты с жизнью. За что он осудил себя на смерть? Наконец мужчина на веревке перестал двигаться и издавать звуки, его лицо приобрело густой малиновый цвет, отливающий в черноту, наверное, из–за притока крови, и голова бессильно свесилась набок.
Я почувствовал облегчение оттого, что все наконец закончилось. И тут меня как молнией ударило! Я впервые подумал, в какую ужасную передрягу попал. Да мне никто не поверит, если я скажу, что не приложил руку к смерти этого типа! А если сейчас прибегут его домочадцы — жена, какие–нибудь слуги — и найдут меня в комнате с повешенным! Да запросто меня отправят на виселицу, и я спляшу в Тайберне тот же танец, что и этот бедняга! Я опустился на пол — ноги меня не держали — и съежился. Но часы отсчитывали минуту за минутой, а никто не появлялся. Треснул уголек в камине, взвыл ветер в переулке, напоминая о холоде и мраке, таящихся за окнами, мерно стучал маятник, и я вдруг подумал, что, скорее всего, в доме один, не считая покойника.
Я решился и встал, выглянул из своего убежища и робко выбрался наружу. Огонь в камине почти догорел, но лампа давала достаточно света, и я первым делом подобрал табакерку, которая подкатилась почти к моим ногам. Человек в вечернем костюме был совершенно точно мертв, а значит, подумал я, ему уже не понадобятся ни табакерка, ни другие ценные вещи. Да каждый бы так подумал на моем месте! Обойдя покойника кругом, я прошел в ту дверь, откуда он появился. Короткий коридор привел меня в кухню. Там я обнаружил уже нарезанный окорок, хлеб и несколько кусков холодного пирога и с радостью съел все это. Нет, нет, не съел. Я сожрал, втянул в себя еду и впервые за несколько дней почувствовал, как желудок удовлетворенно бурлит, принимая в себя богатство. Наконец я был сыт! Мысленно поблагодарив покойника за угощение, я порыскал по шкафам еще немного, нашел в буфете остаток окорока и полбутылки вина, увязал все это в салфетку и сунул за пазуху.
Затем я продолжил осмотр дома. Кроме кухни, в нем были еще спальня и кабинет. Сразу видать, покойник жил здесь один: нигде не было даже намека на женскую руку, да и вещичек дамских я не увидел. Даже прислуга, думаю, была приходящей. В кабинете я сразу нацелился на бюро. Инкрустированное перламутром, оно выглядело очень солидно и наверняка содержало внутри что–то ценное. С помощью кочерги я взломал его и несколько минут стоял, прислушиваясь: уж больно громко прозвучал треск ломающегося дерева в пустом доме. Но никто не прибежал на звук, так что я выдохнул с облегчением и приступил к изучению внутренностей бюро.
Бюро себя оправдало. Внутри я нашел почти пятьсот фунтов банковскими билетами, два десятка блестящих соверенов и золотой перстень с печаткой. Там было еще много бумаг, но я смог только прочитать, что это акции каких–то предприятий. Как бы то ни было, я вмиг почувствовал себя богачом. А кто бы не почувствовал! Я взял эти деньги без угрызений совести — покойнику они ни к чему, а наследников у него вроде бы нет, иначе он точно написал бы прощальное письмо, верно?
Бумаги я тоже прихватил: с такими–то деньжищами я легко мог нанять какого–нибудь адвоката, чтобы он разъяснил мне, что это такое и дорого ли стоит. В ящике письменного стола (его тоже пришлось слегка попортить) обнаружилось дорогое на вид портмоне, а в нем еще десять фунтов. Нет, покойник все же был богачом, раз у него везде припрятаны деньги. Я нагрузился добычей и прошел в спальню. Здесь мне впервые пришло в голову, что можно заимствовать что–то из одежды этого джентльмена, а то моя уже была ни на что не годна.
