Красвелл пробормотал что-то невразумительное и зашагал к алой стене, в которой уже появлялась вертикальная щель. Через секунду вокруг нее наметились громадные ворота. Красвелл вскинул меч:
– Открывай, Гарор! Конец твой близок. Мултан и Нельпар пришли бросить вызов ужасам Твердыни и избавить мир от господства Змея! – Он загрохотал по воротам рукоятью меча.
– Ну что ты шумишь? – вмешался я. – Соседей разбудишь! Звонок для чего придуман?
Я нажал на услужливо возникшую кнопку, и ворота медленно растворились.
– Ты… ты был здесь?..
– Был как-то раз… когда напился до чертиков. – Я вежливо пропустил его вперед. – После вас, сэр!
За ним я и прошел в высокий гулкий тоннель со светящимися стенами. Ворота позади нас захлопнулись с громовым треском. Красвелл помедлил и как-то странно посмотрел на меня – нехорошим таким взглядом, трезвым… Рот у него перекосило от злобы, и было ясно, что злится он на меня, а не на Гарор со Змеем.
Я бы на его месте тоже не шибко радовался – кому охота, чтобы в твоих снах ошивался посторонний? Гордость – штука обидчивая, даже в подсознании. Ну а подсознание, как толковал мне Стив, есть функция всего мозга, а не какой-то части. Хозяйничая в придуманном Красвеллом мире, я оскорбил не только его фантазию, но весь мозг, все его представления о себе и вдобавок еще авторское самолюбие.
Пожалуй, в ту минуту он осознавал это не хуже меня.
– И твоей силе есть предел, Нельпар, – заговорил он тихо. – Твой взор, обращенный вовне, слеп к мукам созидания. Для тебя и кристальные звезды – лишь блестки на платье блудницы; ты глумишься над божественным безрассудством, которое одно отличает стезю человеческую от жалкого существования меж утробой и могилой. Срывая покров с тайны, ты губишь не тайну, ибо много есть тайн и множество покровов, и есть миры внутри и вне зримого мира, – нет, ты губишь красоту. А убивая красоту, ты губишь свою душу.
И эти негромкие слова вдруг эхом заметались от стены к стене в пульсирующем призрачном свете, внушая с гипнотической силой:
ГУБИШЬ свою душу, губишь свою ДУШУ, душу… душу…
Но тут Красвелл вскричал ликующе, указывая мечом в темноту:
– Вот покров, Нельпар, и ты должен сорвать его или он станет твоим саваном! Туман, мыслящий туман, темный разум Твердыни…
Скажу по правде – я оторопел. На какой-то момент ему удалось меня осилить: впервые я почувствовал, как он может опутывать паутиной слов…
Если я сейчас с ним не справлюсь – мне конец.
Серый густой туман, клубясь, накатывался на нас, заполняя тоннель снизу доверху, выпуская толстые хищные щупальца.
– Он высасывает саму жизнь! – кричал Красвелл. – Пища его не плоть, но сама суть жизни, одушевляющая всякую плоть. Меня он не коснется, Нельпар, – я защищен Мечом. А тебя – спасут ли твои чары?
– При чем тут чары, – огрызнулся я. – Армейский противогаз – вот тебе средство от любого мыслящего тумана!
Газовая атака: маску надеть – раз, завязки за уши – два! Все помню, оказывается.
– А если это не газ, – добавил я уже из-под маски, – мы его вот такой штукой!
Действовать ручным огнеметом мне пришлось всего раз в жизни – на учениях, но впечатление осталось сильнейшее.
У меня за плечами уже висела самая шикарная модель. Десятиметровый язык жирного пламени ударил в Туман – зловредный разум сразу свернулся и откатился туда, откуда выполз. Теперь он передвигался куда быстрее!
Я опустил огнемет.
– А ты ведь тоже был в армии, Красвелл. Ну вспомни!
Призрачное свечение стен вдруг померкло, и сквозь него на мгновение проступило напряженное лицо Стива Блэкистона. Но стены тотчас восстановились, и мы опять остались вдвоем с Красвеллом – все тем же полуголым смуглым гигантом, только теперь он был хмур и расстроен.
– Темны твои слова, о Нельпар! Ты, видно, владеешь тайнами, превосходящими даже мое понимание!
Я придал своей физиономии то обиженно-настойчивое выражение, которым пользуюсь, когда редактор пытается оспорить мои служебные расходы.
– Твоя беда, Красвелл, в том, что ты не хочешь ЗНАТЬ, ты просто отказываешься ПОМНИТЬ. Потому ты и здесь. А ведь жизнь, ей-ей, не так уж плоха, стоит лишь иной раз промочить горло. Ну хватит, давай выберемся отсюда и сходим пропустим по стаканчику, а?
– Не понимаю, – задумчиво пробормотал Красвелл. – Но цель наша ждет нас. За мной! – и он устремился дальше.
Вовремя это я вспомнил про выпивку. Память у меня на сей предмет замечательная, а жара в тоннеле стояла такая же, как в зеленой пустыне. Я живо вспомнил уютный паб на задах автобусного парка у Сочихолл-стрит в Глазго. Как я там восторженно распинался о местном виски и как смеялся старый горец с рыжими бакенбардами и жутким акцентом:
– Это, по-твоему, доброе виски, паренек? А хочешь попробовать моего? Подставляй-ка стакан!
Тут он вытащил допотопную серебряную фляжку и щедро плеснул мне золотистой жидкости. В жизни не пробовал такого нектара – ни до того, ни после! Вплоть до той самой минуты, как вспомнил о нем в светящемся тоннеле Красвелла.
Я уже было вообразил стакан, но спохватился и заменил его старинной фляжкой. Поглощая божественный напиток, я размышлял о том, какая все-таки замечательная штука – воображение!
За этим занятием я чуть было не забыл о Красвелле, а он все вещал:
– …У Залы Безумия, где музыка тьмы сковывает разум, где дьявольские мелодии лишают силы и убивают, разрывая мозг. Внемли!
Тоннель наконец кончился – мы стояли перед гигантской лестницей, плавно уходившей вниз. Она вела в огромный круглый зал, затянутый голубоватой дымкой, словно там разом собрались миллионы курильщиков. Дымка колыхалась, закручивалась, и сквозь нее в дальнем конце зала просматривалось сложное переплетение тускло поблескивающих труб, – тоже, надо полагать, непомерной величины.
Если это была музыкальная машина, то самый большой оргáн рядом с ней выглядел бы скромнее губной гармошки. Из этого дикого переплетения вырастали десятки клавиатур, за которыми бесновались существа с множеством конечностей, похожие одновременно на пауков и на каракатиц. Я не стал слушать, как Красвелл их называет, – меня больше интересовала музыка.
Первые аккорды были действительно странными, но, по-моему, вполне безобидными. Потом звуки стали нарастать и усложняться. Я различал непривычно вкрадчивое звучание фаготов и гобоев, отчаянный плач сотен скрипок, пронзительные стоны флейт, горестные рыдания виолончелей… Нет, хватит! Музыка – мое хобби, и я не хочу рассказывать о том, как эта бредовая симфония чуть меня не угробила.
Но если Красвелл когда-нибудь это прочтет, пусть знает: упустил он свое призвание! Ему бы музыкантом стать – с такими-то способностями к оркестровке! Если
