А может, и нет: его музыка действовала именно так, как он говорил. Коварный ритм и безумные мелодии завертелись в моей голове – я уже чувствовал, как в этом вихре начинаю терять разум.
Вообразите «Recondita Armonia» Пуччини в оркестровке Стравинского[23] и аранжировке Онеггера[24], исполненную сразу сотней симфонических оркестров в самой большой студии Голливуда, – это будет немножко похоже.
Но я уже был сыт по горло. Говорил я вам, что музыка – мое хобби? Так вот: единственный инструмент, на котором я играю, – это губная гармошка. Неплохо, кстати, играю. А если меня пустить к микрофону – так даже очень громко.
Микрофон – и побольше усилителей! Я выхватил из кармана гармошку, набрал полную грудь воздуха и завел свою коронную «Тигровую шкуру».
Оглушительная волна развеселого джаза с присвистом и тигриным рычанием вырвалась из динамиков, которыми я обвешал весь зал, и начисто забила музыку Красвелла.
Но даже сквозь эту какофонию я различил его возмущенный крик: он явно не разделял моих пристрастий. Джаз ему пришелся не по нутру.
Его музыкальная машина закачалась, многоногие органисты панически забегали, съеживаясь на ходу, превращаясь в простых жуков; исходившее от машины сияние, озарявшее зал неземными отсветами, перешло в тусклый полумрак; и вот все сооружение, словно не выдержав напора бушующих в зале музыкальных волн, распалось и растеклось звуковыми водоворотами.
Красвелл опять что-то выкрикнул – и вдруг вся сцена сменилась. Должно быть, он, то ли пытаясь избавиться от несносного джаза, то ли бессознательно надеясь сбить меня с толку, пропустил несколько глав в своем повествовании, и мы попали в другой кусок сюжета.
Я ли вызвал у него комплекс неполноценности, или он второпях забыл, какой рост сочинил себе поначалу, – только теперь в нем было не больше пяти с половиной футов. Мы с ним почти сравнялись.
И голос у него был такой, что я чуть снова не предложил ему промочить горло.
– Я… я оставил тебя в Зале Безумия. Твое волшебство сокрушило Залу, но ты был погребен под обломками. Я думал, ты… погиб!
– Значит, он меня не просто хотел сбить с толку. Думал от меня избавиться, вычеркнуть из своего романа!
Я покачал головой и сказал с укором:
– Не принимай желаемое за действительное, старик! Не можешь ты меня вычеркнуть. Я же не твой персонаж – как до тебя еще не дошло? Если хочешь от меня отделаться – просыпайся!
– Опять ты говоришь загадками, – протянул он неуверенно. Но стены вокруг нас не дрогнули.
До этих стен было далеко – мы вновь стояли в громадном и очень высоком зале. Освещение и здесь было на редкость замысловатое: множество цветных лучей, возникающих неизвестно откуда, встречались в дальнем конце зала и сливались в белое пятно, зависшее над чем-то вроде трона.
Красвелл явно был одержим гигантизмом: то ли он изучал величайшие готические соборы Европы, то ли просто его детство прошло преимущественно на нью-йоркском Центральном вокзале. До трона было не меньше полумили пустого пространства – гладкого и блестящего пола. Мы не двигались, но, взглянув на стены, я догадался, что сам пол, словно гигантский транспортер, плавно несет нас вперед.
Это медленное безостановочное движение впечатляло. Я заметил, что Красвелл искоса поглядывает на меня: уж очень ему хотелось произвести впечатление. Я в ответ слегка ускорил ход механизма – он сделал вид, что ничего не заметил.
– Мы приближаемся, – торжественно возгласил он, – к Трону Змея, хранимому его нечестивой ученицей – чародейкой Гарор, против которой понадобятся нам все твои странные силы, Нельпар, ибо пребывает она неуязвимой под незримым щитом могущественных заклинаний.
И должен ты разбить этот щит, дабы мог я сразиться с ней Мечом. Без нее Змей, господин ее и самозваный властитель этого мира, утратит всю силу свою и падет бездыханный…
Пол под нами вдруг вздрогнул и остановился. Мы были у подножия широченной лестницы, ведущей к трону – массивной платформе из чистого золота, на которой под ярким кругом света грелся Змей.
Змей был как змей: здоровенный питон, свернувшийся кольцами, голова размером с футбольный мяч медленно раскачивается, глаза злющие.
Я его не стал рассматривать – в террариуме таких властителей навидался. Я сразу засек куда более интересный объект – чуть в стороне от трона.
Да, что касается женщин – тут у Красвелла вкус безупречный. Возможно, я опасался увидеть злобную старушенцию – куда там! Первый же голливудский продюсер, увидавший эту кошечку, прорвался бы сквозь любые заклинания, размахивая контрактом, сшибая конкурентов – и быстрее, чем вы успели бы свистнуть!
Это была высокая зеленоглазая брюнетка, и все у нее было в самый раз, и все хорошо обозримо: носила она только скромные металлические чашечки на груди и полупрозрачную изумрудную мини-юбочку.
В голосе Красвелла звучала позабавившая меня воинственность, когда он без особой надобности сообщил: «Мы здесь, коварная Гарор!» и посмотрел на меня выжидательно.
Коварная Гарор откликнулась сразу же:
– Дерзкие безумцы, вы здесь, чтобы умереть!
Мм-м-м, какой голосок!.. Прямо виолончель Пятигорского![25]
Я готов был восхищаться фантазией Красвелла. Но неужели он может сочинить такое целиком из головы? Скорее – рисовал портрет с натуры. Какая-то из его знакомых (мне бы такую знакомую!) всплыла из запасников его памяти, как Майкл О’Фаллин и тот мордатый шоферюга – из моей.
– Лакомый кусочек! – прокомментировал я. – Не забыть бы мне, Красвелл, спросить у тебя потом телефон оригинала!
И тут я повел себя не по-джентльменски (до сих пор об этом жалею!). Я взял и ляпнул:
– Разве вы не знаете, что в этом сезоне мини уже не носят?
Я уставился на ее ножки. Юбка тут же удлинилась до щиколоток, как положено вечернему платью.
Красвелл метнул яростный взор на свою приятельницу – и подол подскочил до колен. Я опять довел его до модной длины. И тут юбка запрыгала вверх-вниз, как взбесившиеся жалюзи: этакое состязание воображений, где полем битвы служила пара превосходных ножек! Зрелище было волнующее – при том, что зеленые глаза Гарор вспыхнули негодованием. Похоже, она чувствовала малоприличную суть происходящего.
Вдруг Красвелл испустил отчаянный вопль, одновременно яростный и жалобный, словно у дюжины горластых младенцев сразу отняли любимые погремушки, – и пикантная сцена исчезла в черном дыму.
Когда дым рассеялся, Красвелл стоял в той же позе, но без меча. Одежда его была прожжена и разорвана, на руках запеклась кровь.
Мне сильно не понравился его взгляд. На этот раз я уж очень
