Бабушка умерла через две недели. Внешне она осталась такой же, как всегда, но что-то в ней сломалось. В ту ночь я проснулась, потому что из-за стены, из бабушкиной комнаты, послышался смех, но голос не походил на бабушкин. Смеялась молодая девушка, и в голосе у нее звенела радость.
– Кто то ест? Анджей? Ендрусь, ходзь ту![6]
Она опять засмеялась – тише и нежнее.
– Ходжьми… Далей, выжей…[7]
Я лежала с замирающим сердцем, прислушиваясь, но больше не услышала ничего и опять провалилась в сон.
Когда утром я зашла к бабушке, она лежала лицом к стене и успела остыть. На лице у нее остался след улыбки.
Похороны показались дурным сном, повторением недавнего прошлого. А поминок мы с тетей Кшисей решили не устраивать, да и не на что было. Я хотела спросить у нее, что же значили те ночные слова, но так и не решилась. Хватило словаря в читальном зале городской библиотеки и тех обрывков языка, которых нахваталась в детстве. А кого из двух Анджеев – брата или сына – увидела бабушка, с кем ушла «дальше и выше», не имело никакого значения. И делиться этим я ни с кем не хотела.
Надо было жить дальше. В двадцать один год я осталась совершенно одна на свете. На бабушкиной тумбочке нашлась стопка денег, вложенная в потрепанную сберегательную книжку. Бабушка сняла их незадолго до смерти, оставив на счету два рубля пятьдесят копеек. Почти все ушло на похороны. Работу мне пообещали в двух местах, но не раньше чем через месяц.
И тогда в мою жизнь пришел Генка – так же просто, как происходит все по-настоящему важное. Однажды вечером позвонил в дверь, когда я сидела на кухне и решала, что продать в первую очередь. И пришел не с пустыми руками: с двумя банками тушенки и большой пачкой индийского чая «со слоном».
– Здравствуй. Вот, решил зайти на огонек. Можно?
– Можно, проходи, – ошарашенно ответила я.
Генка учился на другом потоке, и я знала его только в лицо, да и то плохо. И сейчас, пока он разувался в слабо освещенном коридоре, я разглядела его – и поразилась, насколько он похож на фотографии моего отца в молодости, разве что волосы не торчат вихрами.
– У тебя картошка есть? Давай поджарим с тушенкой.
Мы чистили и жарили картошку, пили принесенный Генкой чай, говоря обо всем на свете, и я чувствовала, как уходит куда-то мое одиночество. Мы читали одни книги, мы были из одной детской, мы говорили на одном языке, и с ним оказалось тепло и интересно.
– Ну, я пойду, мне на работу.
– А ты где работаешь?
– Фельдшером на скорой. Я после училища поступил. Спасибо за ужин.
Он надел потрепанное пальто, поправил очки и спросил:
– Можно, я буду заходить иногда?
– Заходи, конечно.
Закрыв за ним дверь, я еще сильнее почувствовала пустоту вокруг.
Генка стал «заходить иногда», всегда принося что-то съедобное. Однажды, крутясь на кухне, я предложила ему посмотреть нашу библиотеку, чтобы скоротать время.
– Не вижу, почему бы благородному дону не посмотреть на ируканские ковры! – с пафосом провозгласил Генка, и мы оба расхохотались.
Картошка с грибами стала остывать, когда я оторвала его от книжного шкафа.
– Зачитался… А этой фотографии Войно-Ясенецкого я раньше не видел.
– Прадед с ним работал в войну, бабушка рассказывала. А отец учился у его ученика, вот фамилию не вспомню.
– Повезло же людям…
Развязка наступила через месяц. Уже застегнув пальто, Генка посмотрел мне в глаза и сказал:
– Оль, я хочу остаться. А ты этого хочешь?
– Оставайся.
– А где я буду спать?
– Вон там.
Я постелила ему в комнате бабушки, а утром мы поехали в разные концы города. Весь день я ждала вечера и почему-то была уверена, что Генка ждет его так же нетерпеливо.
Через два дня я пришла к нему сама. Он не спал, и мы так и не уснули до рассвета. Мы ни о чем друг друга не спрашивали, ни в чем не признавались – просто не могли оторваться друг от друга. В ту ночь я поняла, что пришла домой – что этот человек и есть мой дом, отныне и навсегда.
– Я тебя увидел только на втором курсе. Увидел и подумал: это мое, для меня предназначено.
– Ну и?..
– Сама знаешь.
– Это было и прошло.
– Ну и ладно. Давай попробуем уснуть, мне вечером на дежурство.
С тех пор в моей жизни всегда светило солнце.
Тупая боль внутри не давала ни уснуть, ни усидеть на месте, гнала из дома, требовала делать хоть что-то, все равно что. Я крадучись выскользнула за дверь и пошла по темной улице, надеясь, что утомление поможет. Стало только хуже. Память услужливо подкидывала воспоминания: вот мы с Генкой так же идем по ночному городу, разговаривая и смеясь, вот мы с Дашкой встречаем его с работы, вот… Я поймала себя на том, что глухо вою, вцепившись зубами в кулак.
«Не могу больше, – сказала я про себя со странным чувством облегчения. – Не могу, и все».
Девятиэтажек поблизости было много, но все с домофонами. Наконец попалась такая, жильцы которой ограничились кодовым замком. Нужные кнопки вычислить было легко: они блестели от множества прикосновений. И чердак тоже оказался не заперт.
Над плоской крышей нависало черное небо. Я подошла к невысокому ограждению и посмотрела вниз. Высоты более чем достаточно, внизу асфальт.
«Больше не могу, честное слово», – повторила я про себя, будто оправдываясь перед кем-то.
Сильный удар в лицо сбил меня с ног. Я пошатнулась и приземлилась на пятую точку – так, что больно ушибла копчик.
Откуда взялся этот голубь? Обычный толстый сизарь ворошился рядом на грязном толе, явно оглушенный ударом. Но ведь все нормальные голуби ночью спят. Кто поднял его на крыло и заставил набрать такую скорость, чтобы сбить с ног взрослого человека?
Стало невыносимо стыдно – так, что загорелись уши, как в детстве. И, как в детстве, я сказала в темноту:
– Я больше не буду. Правда, не буду.
Я погладила голубя по упругим теплым перьям и пошла к выходу на чердак. Всей кожей чувствовала, что кто-то идет сзади, ступая шаг в шаг, буравя гневным взглядом мой затылок. Но было настолько стыдно, что я так и не смогла посмотреть назад – сквозь пальцы, через левое плечо.
На прием к главврачу я пришла с небольшим запасом. Странное ощущение «jamais vu»: меня здесь никогда не было. Деловая суета, стихшая к этому времени, почти пустые коридоры. Да, той меня, которой я была до встречи с оборотнем, уже нет. Огонь притаился внутри и ждет только случая выплеснуться наружу.
Приемная была пуста – отпустил секретаршу Лерочку пораньше? Я глубоко вдохнула, постучала в дубовую дверь и, так и не дождавшись ответа, переступила порог. В кабинете пахло кофе. А за массивным столом сидел мой противник с
