Из неба, похоже, вытекли все краски; вместо запомнившейся Моне яркой электрической синевы – изжелта-рыжая дымка, похожая цветом на кровавый гной. И со светом что-то неладно: слабые серые лучи даже теней толком не дают.
Прямо перед ними дворы и улочки Винка. Только город кишит как муравейник.
Двери – чуть ли не все – распахнуты. Люди – кто выходит во двор, кто уже стоит там.
Как будто все ждут чего-то. И даже сквозь рев мотора слышен звук: низкий, но громкий гул, как будто заводится дюжина винтовых самолетов.
– Что-то не так, – говорит Мона.
– Да, – тихо соглашается миссис Бенджамин. – Что-то не так.
Миссис Бенджамин знает этот звук. Знает, как никакой другой. Не эта ли устрашающая нота дрожала в небе при их прибытии? А она всегда была в авангарде – самое опасное, пугающее, устрашающее из чад Матери…
Так они оповещали новый мир: «Мы идем. Мы уже здесь».
И сейчас она слышит, как этот гул разносится по тихим пригородным улочкам, по зеленым паркам и свежим газонам, сочится сквозь кроны сосен и отдается от горных вершин. Она узнает лица: почтенная миссис Грир, Элмы, чудаковатый мистер Грэйс и старый мистер Тримли, миссис Хьювелл, дети Доузов. Все стоят с пустыми лицами, с незрячими глазами, и слабое жужжание из их черепов вливается в океан звука.
Миссис Бенджамин и в себе ощущает тягу. Так всегда бывало перед отправлением к новому месту – эта щекотка в затылке словно звала: «Проснись! Пора!»
Пора.
Мать здесь. Возвращается.
– Ой-ой-ой, – выговаривает миссис Бенджамин, покраснев как в жару. – Чую я, надо спешить.
Когда гул вливается в безлесный каньон под столовой горой, мистер Первый вздыхает.
Он целый день ждал этого звука. Знал, что услышит. Вопрос был один: когда? Честно говоря, он ждал его раньше.
Трудное дело – пересекать миры. Требует невероятной подготовки, почти как смастерить мышеловку на пустом месте; и в какой-то момент, подкрадывающийся исподтишка момент все должно быть исполнено чисто, безупречно, аккуратно.
А за последние несколько дней он наконец распознал то, что мог бы заметить давным-давно.
Обустройство Винка никогда не входило в намерения Матери, так же как поиск безопасного места для Ее детей: вся эта героическая самоотверженность была чистым притворством. За всеми Ее усилиями, планами и схемами стояло одно желание: протащить свой разум, самое себя из мира в мир.
Непросто будет Матери перебраться целиком, думает он. Куда труднее, чем ему и всем его братьям. Создание мышеловки – огромный труд.
И он уверен, что пружина созданной матерью мышеловки – всего Винка с его историей – вот-вот защелкнется. Этот жужжащий гул, эта боевая песнь множества труб и волынок возвещает Ее приход. Где-то в Винке Ганимед создал замочную скважину, в которую всем своим существом хлынет Мать.
Мистер Первый поднимает себя на ноги. Процесс небыстрый, потому что мистера Первого тоже немало. Потом, взглянув на городок, он снова вздыхает и приступает.
Не так уж это безнадежно. Он и сам установил несколько мышеловок. И надеется, что они сработают как надо.
Едва выехав на ровную (сравнительно) дорогу, Мона переходит к выученной в бытность копом и ни разу не испытанной технике вождения – с экстренным торможением, заносами и такой игрой передачами, от которой хватил бы удар любого механика.
И вот она уже видит – приземистую длинную черную коробочку, одну на целую полосу, всего в нескольких сотнях ярдов впереди.
«Линкольн». Определенно, «линкольн».
– Я их вижу, – говорит она.
Но, нагоняя «линкольн», она отмечает еще одну странность. Впереди, за городом, довольно высокий крутой взгорок: та самая гора, с которой спускалась Мона, въезжая в Винк. В другое время Мона не удостоила бы ее второго взгляда, но сейчас сразу заметно, что с ней не так: кажется, весь склон усеян маленькими отверстиями, из которых, словно нефть, сочится что-то темное, подвижное. Но с каждым новым взглядом Мона все ясней понимает, что это не жидкость, а множество текучих…
Тел. Форм. Ползучих, неуклюжих тел, длинной слизистой рекой льющихся вниз по склону. В реке различаются извивающиеся шеи, гибкие конечности, черные, серебристые, блестящие хитином…
– Это еще что за дерьмо? – цедит Мона.
Миссис Бенджамин, подавшись вперед, заслоняет глаза от света.
– Ого, – говорит она. – Это, сдается мне, дети.
– Что-что?
– Ты знаешь, что многие из моих родичей скрывались в лесах и горах? В последние дни все они, кажется, зарылись в пещеру. А теперь, похоже, выходят… все разом. И направляются к городу.
– И что это значит? – спрашивает Мона.
Миссис Бенджамин растирает себе висок.
– Если уж гадать, – отвечает она, – я бы сказала: неотвратимость Матери.
– Неотвратимость? В смысле она идет? Уже идет?
– Да.
В зеркале заднего вида Мона находит вершину столовой горы: она уже готова увидеть на ней гигантскую непомерную тушу.
– Где же она? На каком расстоянии?
– Попробуй ухватить огонек свечи…
– Господи, – шепчет Мона.
Мир над миром над миром, слоями… и сквозь них всплывает Мать, поднимается, как морское чудовище, ломая лед…
– Мона, что делать? – спрашивает Грэйси.
Они сокращают дистанцию до «линкольна». Мона видит в окнах множество теней. И у кого-то из них ребенок. Возможно, ее ребенок.
Мона размышляет. В кармане у нее с дюжину крупнокалиберных патронов и в рюкзаке еще полсотни.
– Вы пристегнулись? – спрашивает она.
– Нет, – хором отвечают сзади.
– Тогда держитесь за что-нибудь, – приказывает Мона, – а если что, расслабьтесь.
– Если ч… – договорить Грэйси не успевает.
Мона направляет машину на пустую полосу.
Перебрасывает рычаг с четвертой на третью.
Скрежещет мотор. «Чарджер» огромной кошкой прыгает вперед.
Они пролетают мимо «линкольна». В окне мелькает лицо врача – похоже, тот несколько раздражен ее техникой вождения.
Мона прикидывает дистанцию и топит тормоз, одновременно отключая привод.
«Чарджер» взвизгивает весь: колеса, мотор, миссис Бенджамин и Грэйси. Кроме Моны, довольной точностью расчета.
Машину заносит при остановке, и «чарджер» перегораживает дорогу «линкольну», оставив ему довольно дистанции для торможения, но не позволяя уклониться или развернуться.
Распахнув дверцу, Мона выскакивает на дорогу с винтовкой в руках, падает на колено и наводит прицел точно на водительскую дверцу «линкольна». Ей слышно, как за пассажирской дверцей распутывают руки и ноги Грэйси и миссис Бенджамин (в другой раз Мона сманеврировала бы так, чтобы поставить машину между собой и «линкольном», но прикрываться подростком и старухой не решилась).
Врач выглядит неподдельно обеспокоенным действиями Моны. Он не бьет по тормозам, не пытается удрать через парк – он обозначает фарами остановку и выходит из машины. На лице у него написано: «Ну и к чему это?»
– Милостивый боже, – обращается он к Моне. – Кто же так ездит?…
Он не заканчивает фразы, потому что Мона стреляет ему в икру.
Врач, видимо, совершенно незнаком с концепцией ранений: он с любопытством рассматривает свою залитую кровью ногу, пока та не подламывается под ним. От удивления он даже не вскрикивает. Зато за спиной у Моны вопит Грэйси.
Мона ловит себя на мысли: «Девочке пора бы и
