И вот они поднялись в ночное небо, где было темно, и маленькие птенцы испугались.
– Далеко ли еще, мама? – спрашивали они птицу, уносящую их в ночь.
– Нет, – отвечала она, – недалеко.
Но голос ее был слаб, как шепот, и при каждом взмахе крыльев у нее клокотало в груди.
Вскоре они увидели новый дом – то было не дерево, а огромная древняя гора. Птица опустилась на вершину, но не плавно, а тяжело упала наземь, и все же птенцы были спасены.
Все они слезли и оглянулись на свою мать. Та стала серой от слабости, она распадалась, как распалось их дерево. Полет погубил ее.
– Она умрет, – сказал старший птенец, провидевший многое.
– Она уже умирает, – уточнил второй, мудрый.
– Правда, – шепнула им мать, – я умираю.
И все птенцы зарыдали при этих словах.
Тогда она снова сказала им: оставайтесь здесь и ждите меня. Пусть каждый, пока меня нет, повинуется тому, кто старше, и пусть никто не причинит вреда ни друг другу, ни кому бы то ни было еще. Если послушаетесь, не погибнете, и не узнаете беды, и снова увидите меня.
Потом она умерла, ветер разнес ее перья, и ничего не осталось.
– Когда-нибудь она вернется, – сказал третий птенец, тот, что умел надеяться.
– Кто тебе поверит? – возразил четвертый, деловитый. – Она ушла, ушла навсегда.
– Как ты смеешь говорить такое, когда мы едва потеряли ее, – рассердилась пятая птица, силачка. И она, большая и сильная, подхватила четвертого, чтобы сбросить его с горы.
– Не делай этого, – сказал третий. – Она запретила нам насилие! К тому же здесь мы должны найти дом.
И он повел их вниз с горы, только двое старших остались позади.
– Хотел бы я знать, – задумался второй птенец, – что за дом устроят здесь эти дети. Сомневаюсь, чтобы он вышел так уж хорош.
Но старший птенец молча смотрел в небо. Он провидел многое, и никто не знает, что открылось ему в ту минуту. Наконец он сказал:
– Я знаю, каким будет этот дом.
– Каким же?
– Не важно.
– Почему? – спросил его брат.
И старший птенец ответил:
– Потому что однажды она вернется, что бы они ни делали. И, когда она вернется, они увидят.
Парсон смолкает. Он оглядывается, словно услышал за стеной пугающий звук, и прислушивается, не повторится ли.
– Что такое? – спрашивает Мона.
Парсон открывает рот, но не отвечает. Все его лицо, такое замкнутое, невыразительное, вдруг открывается: широко распахиваются глаза, растягиваются в жуткой гримасе губы, брови лезут высоко на лоб. Он вжимается в кресло, вены у него вздуваются, где-то в горле влажно клокочет.
– Мистер Парсон? – зовет Мона.
Его трясет, дрожат щеки, руки сжимают подлокотники. Ногами он так упирается в пол, что отъезжает от стола и вываливается на пол.
Мона, вскочив, бросается к нему.
– Мистер Парсон!
Парсон лежит за столом, неловко вывернув колени и запястья. Костяшками пальцев одной руки он растирает грудь, другая бессмысленно шарит в паху. Спина и шея выгнуты до отказа, он опирается на макушку (разинутый, какой-то лиловатый рот открыт в потолок) и основание ягодиц. Старик кашляет, темное облако мочи расцветает на мягких брюках цвета хаки.
– Ох, господи, – бормочет Мона. Решив, что с ним припадок, она подумывает вставить ему карандаш или еще что между зубами, потом вспоминает, как на курсах первой помощи объясняли, что все эти байки про проглоченный язык – чушь, и главное – позаботиться, чтобы во время приступа человек не поранился. Тогда она поспешно отпихивает в сторону кресло – самое время, потому что Парсон начинает метаться из стороны в сторону.
Наконец, обмякнув, он вытягивается на полу, глаза закрыты, голова свернута на сторону лицом к стене. Мона видит, что он дышит – едва-едва, – и, нагнувшись, нащупывает пульс. Пульс ровный, во всяком случае, достаточно ровный. Бережно придерживая под подбородок, Мона разворачивает его лицом к себе. Кажется, старик более или менее невредим.
– Что за чертовщина? – бормочет Мона, соображая, что делать. До больницы много миль, а есть ли в Винке врач, она не знает.
Она собирается проверить, не сломал ли он себе пальцы, когда совершенно неожиданно плечо ей пронизывает ужасная боль. Сила тяжести на нее больше не действует, и Мона перелетает через стол.
И правда, в мгновенья чрезвычайного напряжения все кажется замедленным, как будто придерживаешь пальцем пленку звукозаписи или фильма. Взлетая над столом Парсона, Мона холодной, полицейской частью сознания успевает оценить происходящее и одно за другим проанализировать свои ощущения. Потому что, как ни безумна была для нее эта ночь, нет такого безумия, от которого люди взлетают на воздух, да еще так быстро и неуклюже.
Первая ее мысль: «Ужасно болит плечо. От чего бы?»
Вторая мысль такая: «Где мой пистолет?»
Короткий мысленный обыск устанавливает, что холодный ком на тазовой кости – ее «Глок». Кажется, еще не вывалился – странно, потому что Мону перевернуло вверх ногами.
Что, естественно, вызывает третью мысль: «Как это, черт побери, я перевернулась?»
В кувыркающемся в глазах мире, в тусклых медовых сумерках и темных тенях конторы Парсона Мона замечает пурпурное пятно ткани в белый горошек, которого до сих пор точно не видела. «Знакомый узор», – соображает она…
И забывает обо всем, рухнув на кушетку Парсона с такой силой, что рама трескается под ее тяжестью. Мир Моны наполняется пылью, нестираными накидками на подушки и запахом засохшего кофе. Она машет руками и ногами, пытаясь обрести себя в мире – трудное дело, когда кровь в голове так взбаламучена. Когда картина медленно проясняется, Мона с силой моргает и различает стоящего над Парсоном человека. Плечи его вздымаются от тяжелого, гневного дыхания.
– Что вы с ним сделали? – сердится миссис Бенджамин. Она сжала кулаки, побелела от ярости.
Мона не дает себе труда отвечать. Пистолет врезается в кость, потому что теперь оказался у нее под спиной, и она, не раздумывая, тянется за оружием. Пальцы нащупывают отверстие ствола, и Мона выхватывает пистолет, переворачивая его в воздухе, как жезл тамбурмажора, и перехватывая рукоять подставленной ладонью. Вряд ли ей удалось бы повторить этот фокус даже после долгих тренировок.
Мона выставляет вторую руку – придержать ствол, но это дается со страшным трудом: мало того что голова идет кругом и шея ноет от рывка, так еще немыслимо болит плечо, и, скосив глаза, она обнаруживает в верхней части руки четыре красных пятна.
Как след от пальцев, только поменьше.
Наводя прицел в лицо миссис Бенджамин, Мона старается не замечать безумных шуточек мозга, подсказывающего, что эта старушка только что швырнула ее через всю комнату с силой и скоростью вылетевшего из гоночной машины водителя.
– Там и стойте, – приказывает Мона. Губы плохо слушаются ее.
– Что вы с ним сделали? –
