Но знание об этом – о, вечное проклятое ЭТО! – всегда будет висеть над нами подобно грозовой туче. Нет, не так. Не будет оно висеть. Оно будет ползти, ковылять, бродить где-то рядом, смеяться и служить живым напоминанием о том, как однажды холодным мартовским днем я самозабвенно трахалась с Лоренцо. И протрахала всю свою жизнь.
– Помнишь, я говорил, что работаю еще над одним вопросом? Так вот, возможно, к понедельнику я уже буду кое-что знать. – Лоренцо вдруг снова вытаскивает меня из машины на парковку и быстро шепчет: – Продержись до тех пор, хорошо?
– В чем дело?
Лоренцо тут же распрямляется, незаметно выпустив мою руку.
– В чем дело? – вновь слышу я чей-то голос. – Объясните мне, вы двое, что здесь происходит?
Мистер По стоит прямо перед моей «Хондой», скрестив руки на массивной груди; глаза его почти полностью скрыты за темными очками-«авиаторами». Я ненавижу Моргана, но По – единственный человек, которого я боюсь до смерти. Да, я безумно боюсь этого великана, умеющего двигаться абсолютно бесшумно.
Я все же ухитряюсь улыбнуться ему, поспешно включаю заднюю скорость и выбираюсь с парковки, стараясь ни в коем случае не встретиться взглядом с По.
Глава сорок четвертая
«Никогда не возите маленьких детей в гости на ферму», – думаю я, везя Соню домой. Они непременно захотят остаться там навсегда.
Всего два дня назад Соня освободилась от счетчика слов, но к ней уже вернулась привычка болтать без умолку – о кобыле по кличке Аристотель, «на самом деле она девочка, но с мальчиковым именем», о том, что коричневые курочки несут коричневые яички, а белые курочки – обыкновенные, то есть белые. Она с трудом способна дождаться завтрашнего дня, когда ее снова туда отвезут, так, может, думаю я, ее и на ночь в семействе Рей оставить?
Нет уж, лучше пусть она пока побудет дома. Если в понедельник экспериментальная операция у Делайлы Рей пройдет удачно, у меня, возможно, останется не больше недели на то, чтобы свободно разговаривать с дочерью.
Я планирую непременно спросить у Дэла, не сможет ли он и нам оказать ту же услугу, какую оказал своей жене и дочерям – то есть снять наши наручные счетчики и заменить их фальшивкой. Пока что я на это так и не решилась. Пока нет. Ибо какой-то тихий голос все время нашептывает мне: помни о Стивене. Его буквально опоили тем напитком, который Истинные щедро подсластили своими идеями и обещаниями. Да и близнецы вполне могут сболтнуть что-нибудь в школе и выдать нашу с Соней тайну. Нет, такими вещами рисковать нельзя.
По мере того как мы приближаемся к городу, приятный сельский пейзаж, естественно, меняется, и дома в пригородах все больше кажутся мне похожими на маленькие тюрьмы с относительно удобными камерами, где есть кухня, спальня и чулан для стирки. Мне снова вспоминаются суховатые рассуждения Моргана о том, насколько лучше все было устроено в те давние времена, когда мужчины работали, а женщины занимались исключительно домом и семьей – готовили, убирали, стирали и рожали детей.
Вряд ли я по-настоящему была способна поверить, что с нами может случиться такое. Вряд ли вообще хоть кто-то из нас мог в нечто подобное поверить.
Хотя после выборов мы уже начали понемногу в это верить. И, кстати, именно тогда кое-кто из нас впервые стал выражать свои мысли вслух. Собственно, именно женщины в первую очередь и возглавили кампанию против Майерса – и это были такие же женщины, как я, которым раньше даже в голову не приходило примерить кроссовки для пеших маршей, а теперь они десятками загружались в автобусы и в вагоны метро и часами мерзли на зимнем вашингтонском ветру. Были среди участников подобных демонстраций и мужчины, это я, конечно же, помню. Например, Барри и Кейт, один из них был старше другого на тридцать лет и на столько же дольше вел борьбу за права геев; оба как-то всю субботу рисовали на стенах своего дома, который был в двух шагах от нашего, соответствующие лозунги и рисунки; или пятеро ребят-аспирантов с моей кафедры, которые сразу заявили, что поддерживают нас. И действительно поддерживали – какое-то время.
Трудно точно сказать, против чего – или кого – мы тогда протестовали. Выбор Сэма Майерса в качестве главы исполнительной власти был поистине чудовищным. Он был молод, неопытен и абсолютно несведущ в большой политике, да и его военная подготовка в мужском студенческом подразделении ROTC, которую он прошел, еще учась в колледже, оставляла желать лучшего. Собственно, и президентскую гонку Майерс вел, опираясь на два костыля: во-первых, практическими советами ему помогал его старший брат Бобби, карьерный сенатор, и легко догадаться, что таких советов Сэм Майерс получил от него чертову пропасть; а вторым костылем служил, разумеется, преподобный Карл, который и обеспечил нынешнему президенту нужное количество голосов. Уже тогда многие вовсю прислушивались к Карлу Корбину. И только жена Сэма, Анна Майерс, хорошенькая и пользовавшаяся популярностью, никак на выборную кампанию не влияла, зато эта кампания в итоге оказала сильнейшее влияние на нее и нанесла ей огромный вред.
Нашей единственной реальной надеждой был тогда Верховный суд. Но при одном пустом месте на скамье, уже успевшей наклониться вправо, и двух грядущих отправках на пенсию, которые буквально висели в воздухе, особо надеяться на членов ВС тоже смысла не имело. Даже теперь, как мне говорили, нужны месяцы, чтобы горстка неких ограничительных указов смогла бы пробиться сквозь лабиринт новой политической системы. Если, конечно, ей вообще это удастся.
Две зимы назад Патрик терпеливо сносил мои регулярные отлучки из дома, сам подогревал суп и второе к обеду, а по выходным вообще брал всю заботу о детях на себя, пока я где-то маршировала, кому-то звонила по телефону и вообще протестовала. И ему, похоже, не требовалось от меня никаких объяснений или извинений, в отличие, скажем, от Эвана Кинга, нашего соседа, который коршуном набросился бы на Оливию, если б та вдруг решила стать образцовой бунтаркой. Мы с Патриком без лишних слов понимали, что само направление наших жизней – особенно моей – искривится и зайдет в тупик, если я так и буду молчать.
Но подобная терпимость отнюдь не была свойственна тем ответственным лицам – мужчинам, разумеется, – под началом которых работал Патрик.
В их среде тоже вовсю слышались глухие раскаты грома, но куда более громкие, чем наши протесты.
Однажды весной – и я могу с точностью указать в календаре этот день (весь первый год после введения в обиход счетчиков слов я часто отмечала в календаре некие особые дни), – когда наши магнолии были еще только беременны своими чудесными белыми цветами-звездами, Патрик пораньше отправил детей спать, а меня
