– Я кое-что слышал у нас в офисе. Правительство всерьез обсуждает способы заставить вас замолчать.
– Кого это «вас»? Меня?
– Всех вас. Так что сделай мне одолжение, пропусти ваш намеченный на следующую неделю марш к Капитолию. Пусть другие идут, если хотят, а ты задержись, пожалуйста, у себя в лаборатории под любым предлогом, Джин. Работа, которой ты занимаешься, слишком важна, чтобы…
Сердито шлепнув ладонью по стволу дерева, я заставила его замолкнуть.
– И каковы же в действительности их планы? Насильственная ларингэктомия? Или нам попросту языки отрежут, как средневековым преступникам? Ты сам подумай, Патрик, ты же ученый! Разве можно заткнуть рот половине населения страны? Этого не сможет даже тот ублюдок, советником которого ты сейчас являешься!
– Послушай меня, Джин. Мне известно гораздо больше, чем тебе. И я очень тебя прошу: останься на этот раз дома, с нами. – В этот момент верховой ветер разогнал облака, и я увидела, как во влажных, умоляющих глазах Патрика отражается полная луна.
Я не пошла на марш в те выходные. И во все прочие дни тоже не пошла.
Впрочем, уже на следующий день после нашего разговора с Патриком я рассказала своей приятельнице, гинекологу Клаудии, о планах правительства. Я рассказала об этом и Лин, и женщинам из моего книжного клуба, и моему инструктору по йоге – в общем, всем своим знакомым. Но чем больше я об этом рассказывала, тем явственнее мои слова представлялись чем-то преждевременным, даже невозможным, словно взятые из сценария очередного убогого научно-фантастического фильма. «Ну, просто сплошной мрак и обреченность, – заявила доктор Клаудия. – Такого в нашей стране никогда не случится».
Лин эхом вторила ей, когда мы, сидя у нее в кабинете, обсуждали эту тему:
– Это же чистая экономика! Ты только представь, можно ли разрубить занятое население страны пополам? Просто так, взять и, – она прищелкнула пальцами, – разрубить. За одну ночь.
– Может, нам лучше отсюда уехать? – неуверенно предположила я. – В Европе все-таки лучше. Паспорт у меня есть, а для Патрика и детей паспорта заказать ничего не стоит. Мы могли бы…
Лин не дала мне договорить:
– И что ты собираешься делать в Европе?
Я не знала, что ей ответить.
– Ну, мы что-нибудь придумаем…
– Послушай, Джин, – сказала Лин, – я ненавижу и этого ублюдка, и всех их, вместе взятых, а преподобный Карл – и вовсе просто дурак, посмешище. Ты оглядись повнимательней. Неужели ты видишь в этом огромном городе хоть кого-то, кто действительно верит в ту херню, которую проповедует Карл Корбин?
– Да, такие есть! Например, мой сосед.
Лин наклонилась над столом, грозя поднятым вверх пальцем.
– Это же типичное исключение из правил, Джин! Таких, как он, единицы! Ты достаточно хорошо представляешь себе, что такое статистика, чтобы строить доказательство на одном-единственном примере.
Она была и права, и не права. Моя соседка Оливия, по-моему, вообще всегда сторонилась политики – но человеком, далеким от политики, она казалась только в Вашингтоне. И вот чего, кстати, Лин совсем не учитывала – да и никто из нас тогда этого не учитывал! – что этот город существует обособленно, он как бы заключен в свой собственный отдельный пузырь, и жизнь в нем сильно отличается от жизни во всех прочих местах, где полно таких вот, как Оливия, сторонящихся политики людей, в том числе и бородатых мужчин в дешевых парусиновых штанах, которые объединяются в христианские коммуны, уже успевшие разрастись повсюду, как сорняки. Помнится, даже документальный фильм был снят об одном из таких мест; он назывался то ли «Glorytown», то ли «Gloryville», как-то так, и в этом фильме все женщины носили хорошенькие скромные синие платьица с воротничком-стойкой, следовали специальной диете и сами доили коров. Режиссер фильма во время интервью назвал такую жизнь «прелестной».
Собственно, Джеки первой придумала это сравнение с пузырем; она и меня упрекала в том, что я существую, погрузившись в свои исследования, как в безопасный маленький пузырь; это уже после за ее упреками последовал тот подарок на день рождения – тот проклятый набор предметов, которые легко превращались в пузыри: жвачка, воздушные шарики, игристое вино… А ведь она еще тогда просила меня – теперь кажется, что это было миллион лет назад, – хорошенько подумать, на что я способна пойти, чтобы остаться свободной.
А на что я способна пойти?
Я знаю, что Лоренцо к чему-то готовится. И это «что-то» стоит немалых денег; во всяком случае, больше, чем он сумел бы скопить в качестве приглашенного профессора. Я не осмеливаюсь даже мечтать о таких вещах, как билет на выезд из страны, или краденый поддельный паспорт, или еще что-то в этом роде. И все же я думаю именно об этом, проезжая по нашей улице мимо старого дома Энни Уилсон, где теперь живут одинокий мужчина и одинокий мальчик, а Энни по многу часов в сутки трудится где-то в диком краю.
Экстраординарные обстоятельства требуют экстраординарных действий.
– Мамочка, посмотри! – пищит Соня. – Там снова огни!
Теперь мы поравнялись с домом Кингов, и на этот раз стоящая возле него машина была действительно «скорой помощью».
Глава сорок пятая
Джулия Кинг стала, конечно, далеко не первой жертвой полиции нравственности, возглавляемой преподобным Карлом, и Оливия Кинг была далеко не первой матерью, вынужденной смотреть, как ее дочь среди ночи с позором выводят из дома и увозят прочь, а уже на следующий день ее, полностью преображенную, демонстрируют на экране телевизора.
Не была Оливия и первой женщиной, пытавшейся найти для себя некий собственный выход из подобной ситуации.
Я не раз видела таких в «Сейфуэй»; это были самые обычные, регулярно посещающие этот магазин покупательницы, которые вдруг исчезали на некоторое время, но где-то через недельку вновь возвращались, но казались теперь какими-то странно сонными, будто одурманенными, а из-под длинных рукавов платья у них выглядывали забинтованные запястья, и это было особенно хорошо видно, когда они старались достать с верхней полки стеллажа какую-нибудь особо приглянувшуюся банку зеленого горошка или куриного супа.
Но, разумеется, случались и похороны, и далеко не всегда хоронили старых мужчин и женщин, умерших естественной смертью.
Утром, когда мы с Соней уезжали, автомобиль Эвана по-прежнему стоял на подъездной дорожке. Значит, догадалась я, он остался дома, чтобы позаботиться о своей жене и как-то ее утешить – хотя, в общем, мне всегда казалось, что утешить кого-то Эван попросту не способен. Возможно, впрочем, что он всего лишь решил не оставлять Оливию одну, поскольку в доме по-прежнему витала опасность самоубийства, и надеялся лишь на то, чтобы врачи до такой степени накачали Оливию успокоительным, чтобы у нее даже попытки подобной возникнуть не могло.
Я паркуюсь и мгновенно отсылаю Соню в дом, поскольку на переднем крыльце дома Кингов
