– Ну… В любых наших воспоминаниях есть куски ржавой проволоки, наткнешься неудачно – и раздерешь себя снова до крови.
– Я узнать тебя хочу по-настоящему, потому и спрашиваю.
– А ты разве не узнал?
Валерий Павлович не отступал и еще крепче сжал ее руку.
– Так от кого же ты сбежала в сумасшедший дом?
– Уф…
Самоварова поморщилась, но руки из «домика» не убрала.
– Как ты узнал?
– Это было несложно.
– То есть ты сразу понял, что я больна, и пробил по какой-то вашей базе?
– Ты совершенно здорова… Эх ты, следователь! Сама спалилась, да не единожды. Сначала – когда ко мне на прием пришла и столько негатива на нашего брата вылила, потом – когда козыряла названиями таблеток, ну и так еще, по мелочи…
– И давно ты это выяснил?
– На следующий день после театра… Так от кого ты бежала?
– Ни от кого. Я в себя сбежала.
– И что ты там нашла?
Валерий Павлович гладил ее руку и терпеливо ждал, не перехватывая и не помогая с ответом.
– Ничего… Кроме вымазанной чужой грязью собственной гордыни. Знакомо?
– Возможно…
– Я тоже спросить хочу: а что произошло с твоей женой? Она же в соседнем доме жила, так? Из армии тебя ждала… Ты же, наверное, героем себя тогда чувствовал? Вроде бы спас девчонку, женился… Нет, если не хочешь – не говори, я не настаиваю…
– И откуда ты все знаешь, чудачка?! Я ни разу по вашей части еще не привлекался… Страшно представить, что если у нас на каждого гражданина лежит где-то такое подробное досье…
– Не парься! Нет никакого досье. Я как-то видеть по-другому стала после… после того, что пришлось пережить. В основном через сны, бывает и наяву. Я просто считываю информацию. Совсем как писатель, ну… или музыкант.
– И часто это происходит?
– Только тогда, когда меня что-то сильно волнует. Нет, не буквально, образами, но достаточно подробными.
– А я сейчас о жене вспоминаю, и мне кажется, что и не было никогда никаких подробностей… Будто у меня все еще лежит эта книга, где детально, до мелочей, ощущений и запахов, исписаны только несколько первых листов, но потом страницы бегут, и видно только название глав, многие белеют пустотой, на иных одни кляксы. А в конце нет ничего, одни пустые листы… Я и узнавать ее начал только тогда, когда из армии пришел. А мы уже вместе жили. Многим она казалась просто исключительной! Яркая, переполненная жаждой жизни, талантливая… И откуда что берется? Она же была из неблагополучной семьи. За вычетом армии почти десять лет с ней прожил…
– И что произошло? Никогда не поверю, что женщина от такого, как ты, взяла и ушла, тем более к женщине… Патология?
– Я так и не понял… Да и неважно это было для меня. Ее к богеме всегда тянуло, сама она прекрасно рисовала. Потом пропадать стала, бывало по несколько дней. Лешка еще толком не ходил, а она его уже полностью на мою мать скинула. Я, конечно, пытался разобраться, до хрипоты срывался, только что не бил ее, а потом, на кухне, ночью, закрывался, волосы рвал, себя во всем обвинял. Чужой она мне оказалась, понимаешь? Совершенно чужой как личность, как женщина! Я даже запах ее кожи выносить перестал, хотя она страшная чистоплюйка. А понять ее… Это все равно что захотеть понять китайца, до которого тебе нет никакого дела.
– Очень знакомо. И я не пыталась понять Аниного отца…
– И любила другого.
– И сейчас люблю, но по-другому, не так…
– Не так, как что?
– Не так, как могла бы тебя!
И выпалив это, Самоварова неожиданно и совсем по-девчоночьи разрыдалась.
Ей стало и стыдно, и легко.
Валерий Павлович нашарил рукой телефон и включил для нее третью симфонию Иоганна Брамса.
27
И на словах, и в поступках Мигель встретил новость о беременности Галины даже более радостно, чем она могла предположить в самых смелых мечтах.
Несмотря на бесцельный, эгоистичный образ жизни, который вели (по мнению Галины) его родители, на отсутствие у них каких бы то ни было устойчивых моральных принципов, которые они волей-неволей привили когда-то и ему, естественная потребность в семье оказалась в нем сильнее всего остального.
Мигелю перевалило за тридцать, пришла пора осесть и стать отцом.
С возвращением Мигеля, которого солнце родины как будто всего, вдоль и поперек, исцеловало и расписалось лучиками морщинок вокруг его угольных глаз, в их дом вошла забота.
Теперь тяжелее своей дамской сумочки мать семейства ничего не поднимала.
– Галя, не-е-льзя! Катюша, матери помоги, что ты смотришь? Бегом сюда!
– Миги, ладно, не перебарщивай… Я доеду сама, здесь совсем недалеко.
– Нет, я отвезу тебя до работы, а к шести вернусь и заберу. Сама же постоянно говоришь, что в городе все козлы обитают на дорогах!
– Как скажешь, любовь моя…
Галина полюбила подолгу рассматривать себя в зеркало.
Щечки ее, как ангел кисточкой мазнул, зарумянились, придав обычно бледному лицу отдохнувший вид, морщинки разгладились, растущая округлость живота компенсировалась наливавшейся, соблазнительной грудью.
Улучив удобный момент, Галина сообщила Соломону Аркадьевичу (который после ухода Родиона стал заглядывать к ней систематически), что готова нести службу «до последнего», а после ей нужен будет всего один месяц, в течение которого она намеревалась вести дела с помощью интернета.
Старик, в последнее время заметно сдавший, подтачиваемый изнутри какой-то давнишней, обострившейся болезнью, усмехнулся, но взглянул на нее с уважением и согласился:
– Ну работай, работай, Галина Степановна, пока работается…
И все же между любовниками стало появляться кое-что новое, лишнее, то, что не давало Галине полноценно насладиться заслуженным счастьем.
Она чувствовала, как с каждым днем, в котором в той или иной форме разговоры вокруг ее интересного положения занимали в семье все бо́льшую часть времени, интерес к ней Мигеля необратимо угасал.
