Чтобы на что-то переключиться, Галина решила прибраться в гостиной.
В комнате все еще висел аромат роскошного восточного парфюма.
Хм…
Этот Амир с самого начала вызывал у нее смешанные чувства, а уж после вчерашнего разговора на балконе…
Ни одной понятной эмоции, равно как ни одной, четко различимой ноты, за которой он мог быть уязвим, за полтора месяца, что они прожили в ее доме, она так и не обнаружила. Даже его отношение к сестре выглядело лишь выученной и необходимой ролью.
От него разило тьмой.
Но она была совсем не такая, как у Разуваева, хлюпенькая и жиденькая, – то, что исходило от Амира, ощущалось величественным, равномерным по структуре покровом.
И мысль, что проникала несмело в голову, когда она соприкасалась с ним, как вчера, когда выслушивала возмутительное коммерческое предложение, вдруг выпросталась наружу и заставила ее на несколько минут забыть Мигеля, – настолько она была преступна и хороша!
Привиделось, как она занимается с Амиром любовью.
Аж сердце замерло.
Он чем-то напоминал Николая…
«Как странно! – думала Галина. – Все эти звонкие, суетливые и доступные: Разуваев, Родя, Мигель, эти обычные пешки, никогда не могли мне дать ощущение Мужчины, давно забытого, но пришедшего со мной в этот мир. Ощущение, без которого жизнь женщины превращается в тяжкую повинность. Такое ощущение давал когда-то отец… Разница в том, что какие бы мерзости ни говорили о нем мать с бабкой, в нем не было тьмы, напротив, его образ был маяком, но сейчас, подходя все ближе к какой-то страшной черте, я вижу, что и он оказался подделкой…»
Из дальнего угла комнаты на нее внимательно глядела старая девочка: над большими испуганными глазами нависал тяжелый, исполосованный глубокими морщинами лоб.
И Галина заговорила с ней:
– У мужчин существует только одна мотивация – тщеславие, которое заставляет их карабкаться вверх по социальной лестнице, больше зарабатывать, кричать с броневиков, бежать в атаку, заводить детей и постоянно стремиться захватить пространство очередной, даже самой пустой женщины. А у нас, женщин, только две мотивации: ты и любовь.
И ты, обида, сильнее… Ты, словно тень, пристаешь еще где-то в начале, оглушаешь хлопком двери ушедшего отца, давишь в ночи на горло никем не востребованными эмоциями, и растешь, и крепнешь, питая себя нераздавшимися звонками, неподаренными букетами и неправильными словами…
За дверью послышалась возня.
– Мам, ты здесь?
– Да, убираюсь.
Из губы сочилась кровь.
Галина встала, схватила тряпку и открыла первую попавшуюся створку шкафа.
На аккуратной стопке полотенец лежал забытый Ольгой шелковый халатик.
Галина взяла его в руки и прижала к лицу.
– Оля… Самого главного я в тебе и не поняла… Что же ты с ней сделала, с обидой? Прогнала мерзавку за дверь? Не поверю… Как же глупа наша жизнь и какая же пропасть теперь между нами!
Галина свернула халатик и хотела было положить обратно, но ее взгляд упал на лежавший в самой глубине полки сверток.
Что-то увесистое было завернуто в бесплатную газету из тех, что бросают в почтовый ящик.
В свертке был пистолет.
Галина судорожно завернула его в халат сестры и запихнула обратно в шкаф.
– Катя, иди сюда, быстро!
– Мам, я вообще-то уроки делаю, – донеслось из соседней комнаты.
– Я сказала быстро! Где Лу?
– Играет в манеже, ты сама велела его туда посадить.
– Женщина из ЖЭКа проходила в эту комнату?
– Да.
– Ты была рядом?
– Нет, потому что Лу…
– Идиотка ты несчастная! Как она выглядела?
– Кто?
– Эта женщина!
– Мам, при чем тут эта женщина, ты бы лучше…
– Заткнись и отвечай на мой вопрос: как она выглядела?
Дочь глядела на нее с неприкрытой ненавистью.
– Баба как баба, – процедила она.
– Это что за выражение? Ты, сопля!
Катюша с трудом сдерживала слезы.
– Говори, дебилка, это очень важно!
Из соседней комнаты раздался громкий плач Лу.
Дочь всхлипнула, дернулась и хотела было уйти, но Галина приказала:
– Стоять! Я сама к нему подойду! Говори, как выглядела эта женщина!
– Как алкоголичка, – и, повернувшись к ней спиной, дочь с яростью добавила:
– Как совсем не интеллигентная алкоголичка.
* * *Галина неслась по парку.
Город, поглощенный субботними делами, был суетлив и безразличен.
То и дело на глаза попадались приговоренные к совместному времяпрепровождению семьи: дети галдели, взрослые, отмахиваясь, спешно отвечали им на вопросы и возвращались к своим сплетням, пиву и сигаретам.
Галина решила обойтись без машины, благо место, куда ей было необходимо как можно скорее попасть, находилось всего в двух переулках от дома.
Ольгу вызвать все же пришлось.
Катюша, конечно, сама бы справилась с Лу, но Галина была не уверена в том, что вернется домой.
Ее лицо исказила судорога.
«Ничего… Даже если со мной случится самый худший из возможных вариантов, пусть Олька на своей тощей шкурке узнает, что жизнь – не вечный праздник! Ничего, ничего… Пусть отменит свой вылет, посидит с детьми да с кастрюлями, да еще в изматывающем неведении. А что касается матери с ее подскочившим давлением – это всю жизнь так. У нее даже дождик за окном способен вызвать давление».
На окраине парка сухонькая старушка украдкой приторговывала ландышами.
Почувствовав на себе взгляд лучистых, светло-голубых, как у юродивых, глаз, Галина сбавила шаг.
В сумке лежали заготовленные откупные: десять пятитысячных купюр, а если повезет обойтись малой кровью – еще в тысячных купюрах. Подумав, Галина вытащила пятерку и быстро засунула старухе в карман ветхого пальтеца.
– Иди домой, бабуля. А цветы свои в церковь отнеси.
Старушка хотела возразить, но тут поднялся встревоживший пыль ветер, и Галина, испугавшись, дернулась с места и понеслась дальше.
Через пару минут она уже приближалась к двухэтажному, вымазанному серой безысходностью, зданию.
«Течет
