— Так вот, — продолжал рассказывать Рэмбо. — Окопы у нас были настоящие, в полный профиль. Как в армии! — И он криво усмехнулся. — В них нам опасаться было нечего. Но дальше под таким обстрелом было не высунуться не то что на метр, а на длину собственного носа! При прочих иных условиях можно было ротного закинуть на минное поле, но только не тогда. Так что засунули мы его, посовещавшись, в палатку. И сутки там прятали, чтобы ни замполит, чушок, ни батальонное чмо не пронюхали. Но тут обстрел закончили, и сразу приехало полковое начальство. Пьяное, как обычно. Эх, если бы старый командир был! Нормальный он мужик, из казаков. При нем достаточно было три месяца прослужить — и сразу представляли к «Отваге»[30]. Афганской, конечно, с танчиком на фоне горы. А тут он на повышение пошел, и поставили его зама, а тот — полное животное. Ему даже офицеры погоняло дали — Косоротый. Надеюсь, сейчас он уже додергался. Его еще тогда собирались грохнуть. Слишком много гадостей наделал. От второго батальона по его милости вообще одни фантики остались… В общем, прикатил он, борзый, как петух на воле. Построил всех в ружье и начал речь толкать. Вы, мол, мразь, подонки, алкаши, сброд блатных и нищих! Не смогли по-гвардейски отбить наступление духов и немедленно перейти в контрнаступление… Еде ротный? Подать сюда ротного! А ротный в палатке «дрыхнет». С дырой в спине диаметром чуть меньше чайного блюдца… В общем, что сделано, то сделано, и вот я здесь. Ни о чем не жалею. Потому что Афган — это Афган. Вот Сталин после войны зачем закручивал гайки? Затем, что люди были оторваны! Им грохнуть своего офицера за то, что он — животное, ничего не стоило…
И Рэмбо надолго задумался. А потом будто отмер и проговорил:
— А я сразу тебя вычислил. Глаза у тебя не такие, как у здешних «чертей», «шнырей», «смотрящих» и даже «положенцев»[31]. Я такие глаза узнаю из тысячи. Глаза боевого офицера!.. Ну что, колись, как угодил на шконку?
Тут пришла пора крепко задуматься Артему.
Глава 25
Бунт
Казарин жалеет, что не схлопотал «вышак», оценивает по достоинству преимущества «шерстяной» зоны, следит за приключениями Робинзона на острове Набухшей Шишки, слышит наконец окончание метафизической считалки и узнаёт, что в СССР господствует рабовладельческий строй.
Сотрудники органов собственной безопасности выкрали Казарина прямо из его кабинета совершенно беспрепятственно, и уже из одного этого ему сразу стало ясно, что его арест санкционирован свыше. Сперва его окунули в Светлопутинский следственный изолятор, в камеру-холодильник с температурой не выше плюс пяти. Изредка выводили на допросы, пристегивая наручниками к батарее в кабинете на много часов. Но там хотя бы можно было согреться. Поначалу Артем упорно молчал, отплевываясь выбитыми зубами, и напряженно ждал, что вот-вот в дверях вырастет фигура пламенного чекиста Ивана Ивановича, который накажет его мучителей и именем Андропова вытащит Казарина из этого ледяного ада. Но минуты складывались в часы, часы — в сутки, а никто не появлялся. О том, что Андропов находится в состоянии овоща и единственное, что поддерживает его растительное существование, — аппарат искусственная почка, Казарин узнал много позже, уже тюрьме, которая всегда жадно ловит все прилетающие с воли слухи. Особенно — о здоровье вождей, которое в сознании любого зэка напрямую связано с самой желанной для него в мире вещью: амнистией. Это, разумеется, если очень повезет и вождь склеит ласты.
Провалившись наконец от всего этого трындеца в спасительное беспамятство, Казарин очнулся уже в шкуре осужденного. Самый гуманный суд в мире выбрал для него верхний предел лишения свободы по «мокрой» сто второй статье — «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах»: 15 лет тюрьмы. Дальше была только высшая мера, и Артем сильно жалел, что судьба не даровала ему этого «дальше». Отягчающими обстоятельствами были признаны шокирующие факты, сопровождавшие гибель подполковника Стрижака. Очередным «сюрпризом» от того, кто ведал Артемовой судьбой, стала новость: отбывать наказание ему придется не в специальной зоне, где мотают срок нечистые на руку менты и прокурорские работники, а в самой обычной тюрьме. А как трепетно относятся зэки к бывшим законникам, Казарину было известно во всех оттенках цветового спектра.
Однако пока, к его собственному удивлению, его не трогали. Впрочем, зона, куда она попал после суда, была необычной — «шерстяной». В отличие от заурядных «красных», где инициатива полностью в руках тюремного начальства, которое прессует зэков как хочет, и «черных», где верховодят воры в законе, здесь всем заправляла «шерсть» — блатари, вставшие на путь предательства воровского закона и сотрудничества с системой. С одной стороны, это обеспечивало зашкаливающий уровень беспредела — но только по отношению к тем, кто мешал тюремному начальству Вообще, вся система воровского хода, как с усмешкой подумал однажды Казарин, является зеркальным отражением власти Советов (которая по большому счету ее и породила). Воры в законе — это все равно что Политбюро. Под ними ходят положенцы и смотрящие — активисты из среды блатных. Это примерно ранг секретарей обкомов и райкомов. Даже воровской общак мало чем отличался от партийных взносов.
Казарин вертухаям, очевидно, был совсем не интересен: права не качал, режима не нарушал, абсолютно ничем не выделяясь из мышино-серой массы зековского быдла. В которой, впрочем, попадались порой довольно любопытные экземпляры. Как, например, плешивый субъект в халате с драконами. Ему даже еду доставляли из ресторана. Казарин уже знал, что погоняло у него Гладкий, что он — вор в законе и открытый педераст. Возможно, единственный «петух», которого когда-либо короновали воры. Интересно, за какие заслуги…
Пока Казарин генерировал эти путаные мысли, в камере да и на всей зоне что-то успело измениться. Артем не столько увидел это, сколько почувствовал. Тюрьма гудела.
— Что происходит? — выбрав подходящий момент, спросил он своего нового приятеля.
— Да тут, видишь ли, какая закавыка… — задумчиво пробормотал в ответ Рэмбо. — Нашим смотрящим и положенцам вдруг не понравилась кормежка. Сначала катили на пшенку — мол, крупа, петушиная
