Пластиковые шарики, сработанные из рукоятки зубной щетки, которые мастеровитый Рэмбо несколько дней подряд шлифовал во рту до полной гладкости, он отсыпал кому-то из зэков, за что получил небольшой сверточек с табаком. Арестанты меж тем скрутили из ведомственной газеты Минюста «На пути к исправлению» длиннющий факел и ловко кипятили на нем водицу для дурманящего чифиря. Вообще-то делать такое в камере было строго запрещено, как и многое другое. Но сегодня был не тот случай. Бунт набирал силу. Зэки почти в открытую пили спирт и глотали таблетки, взятые в медсанчасти. Точили пики из ложек, похваляясь насадить на них тюремное начальство. Утром группа совсем отбитых уголовников захватила склад, на котором хранились трехлитровые банки с соком. Его литрами выливали в стиральные машины в прачечной, минут десять взбалтывали с сахаром и дрожжами, которые также обнаружились в складских помещениях. После получившегося коктейля рецидивисты опьянели и заснули, поэтому вертухаям удалось взять их тепленькими. Но бунт не угас. Кто-то из зэков умудрился выкрасть из-под носа начальника колонии его любимого кота. Его запихнули в валенок, чтобы перепуганная животина не царапалась, и долго, смачно сношались с ним всем бараком. Даже когда кот уже сдох.
— А недавно один попросил набить ему на груди Андропова, — неспешно продолжал рассказывать кольщик, которого будто не касались все эти бурления. — Я ему говорю: «Ты что, так любишь этого козла?» А он мне: «Да ты не понял, сделай так, будто он лежит в гробу с закрытыми глазами. Но только чтоб было похоже, как фотка на передовице «Известий». Я ему тогда отвечаю: «Так Андропов же жив!» А он смеется. Это, говорит, ненадолго! Ну, я сделал ему «похоже», мне не жалко.
— Андропова, говоришь… — Казарин задумчиво потеребил подбородок.
Гладкий, манерно оттопыривая мизинец, доедал свой очередной ресторанный обед. Его женоподобные шестерки на лету подхватывали объедки и запивали их черным, как деготь, чифирем. Петух в законе внимательно наблюдал сквозь прищуренные веки занимательное представление. Называлось оно на тюремном жаргоне «мастырить балабас». Один из зэков уселся на шконку верхом, словно наездник на норовистую кобылицу. Под его тощую задницу подложили свернутое в несколько раз полотенце — клетчатое, как вся здешняя житуха. На него оперируемый выпростал свои причиндалы, скукожившиеся от ужаса перед ожидавшей их экзекуцией. Тут же, рядом были аккуратно разложены шарики, сработанные Рэмбо, и «шпалы» — длинные тонкие полоски пластика, выточенные все из той же рукоятки зубной щетки. Дальше началось самое интересное. Другой зэк взял в руки пробойник — тоненькую трубочку с остро заточенными краями — и нацелил ее на собственноручно оттянутую добровольным страдальцем кожу. Третий — татуированный «синелапик» — стоял наготове с большой железной кружкой, набитой для тяжести песком. Удар — и испытуемый подскакивает чуть ли не до грязного, покрытого струпьями плесени потолка камеры, а полотенце под его задницей окропляется кровью. Операция повторяется еще дважды. Затем «пациент» самостоятельно (чтоб его товарищам не «зашквариться») вводит в пробитые в его коже дырочки сначала «шпалы», а затем — шарики. Получившийся «балабас» бинтуют свежим полотенцем — то, которое использовалось, совсем промокло от крови. После выхода на свободу счастливый обладатель «балабаса» сможет проверить его эффективность на какой-нибудь заочнице[33]. Если, конечно, не отдаст концы от сепсиса в тюремной больничке, что уже случалось далеко не раз с татуированными адептами «трансгуманизма»…[34]
— Мне вот интересно, как тюремное начальство теперь разрулит ситуацию? — продолжал Рэмбо с ухмылкой гнуть свое. — Две трети зэков в карцер не засунешь. Да и карцеры тоже могут проверить…
Громыхнула тяжелая дверь, и насморочный бас охранника провозгласил:
— Ноль сто пятнадцатый, тысяча двести двадцать шестой — с вещами на выход!
Под номером сто пятнадцатым числился Гладкий. Под тысяча двести двадцать шестым — Казарин.
* * *— Но почему, черт возьми, это должна быть именно моя задница?! — ярился Артем, тщетно пытаясь освободить привязанные бинтами к операционному столу руки.
— Ну а чья, не моя же! — осклабился Гладкий. — Моя мне еще пригодится… А твоя, фраерская, нежная да румяная, поди, даже хрена еще ни разу не видела!
— Заткнулись оба! — прикрикнул на них тюремный врач — мутный субъект с серой, будто побитой молью шевелюрой и невыразительной внешностью потомственного неудачника. — Благодаря вам, кролики, будет произведена первая в СССР официально зафиксированная пластическая операция в экстремальных условиях — на территории исправительного учреждения. Нобелевку мне за ваши жопы, конечно, не дадут. Но кандидатскую точно защищу. Брошу наконец все это дерьмо, уйду работать в НИИ… — И потрепанный жизнью эскулап мечтательно закатил бесцветные глазки.
— Ладно, вредитель, хорэ болтать, начинай, раз уж хозяин решил ослобонить нас, сирых, от андроповского рабства, — заторопил главпетух.
Ясно было, что авторитеты пришли с начальником тюрьмы к консенсусу и добились от него необходимых им уступок, а теперь спешат пошустрее избавиться от позорного клейма на лбу и замять всю историю с «рабами Андропова».
Хирург тюремной больнички загремел своим жутковатым инструментарием в эмалированных тазиках.
— А чтобы и тебе было повеселее нас кромсать, и нам, грешным, не так погано корчиться под ножиком, ты, мил человек, крутни-ка во-о-он ту ручечку! — благосклонно повелел Гладкий врачу.
На кушетке стоял любимый патефон вора, водруженный туда одним из его шестерок. Эскулап вздохнул, но ослушаться не решился — хотя формально Гладкий был всего лишь зэком, а он — вольняшкой, да еще и хозяином хирургического отделения тюремной больнички, в реальности их «весовые категории» были слишком уж разные. Ссориться с авторитетным вором явно не входило в планы доктора. И минуту спустя из рупора в брюхе старомодного агрегата донеслось хрипловатое сладкоголосое пение:
Когда простым и нежным взоромЛаскаешь ты меня, мой друг,Необычайным цветным узоромЗемля и небо вспыхивают вдруг…— Как же чудесно поет мой милый друг Вадечка! — блаженно закатил глаза Гладкий, поудобнее размещаясь на своем ложе — он, в отличие от Артема, привязан не был. — Какой нежный, теплый, мягкий тембр! Свободно идущий наверх, подвижный и переливающийся! Помнится, когда я впервые услышал его живьем в сорок девятом году на Колыме, я, признаться, был готов отдаться ему прямо там, на сцене, не обращая внимания на поклонников и стукачей…
— Ты знал Вадима Козина? — с вялым удивлением спросил врач, прекратив на минуту греметь своими железяками.
— Нет, вы только покнокайте, этот фраер спрашивает меня, знал ли я Вадечку! — негодующе всплеснул руками главпетух. — Да я так его знал, как ты свою жену не
